Вскоре руки и лицо у Тонио совсем закоченели от холода. Тем не менее он не сходил с места. Вся его одежда промокла под косыми струями дождя.
Ночь продолжалась. Часы отбивали час за часом. Кофейни потушили огни, и даже нищие покинули аркады. Город вокруг него погрузился в сон.
От цивилизации остались только отбивающие время часы на башне и неровный свет нескольких факелов вдалеке.
Тонио казалось, что боль и холод, которые он чувствовал, сливаются воедино. Он не мог поверить в правильность своего поступка и чувствовал потребность представить себе тех, кого любил, ощутить их присутствие. Ему было недостаточно повторять их имена, как молитву. Он воображал, что находится в каком-то тихом и безопасном месте с кардиналом Кальвино и пытается объяснить ему, что же произошло.
Но это все были лишь мечты.
Он был один, и он убил своего отца.
И если ему суждено сейчас уйти, то ему придется нести это бремя всю оставшуюся жизнь. Он никогда и никому не расскажет, что произошло. Он никогда и никого не будет просить об отпущении грехов или прощении.
Наконец, когда почти рассвело, Тонио натянул поглубже капюшон плаща, чтобы можно было скрыть лицо, и пошел на площадь.
Оттуда взглянул на монументальные здания, когда-то казавшиеся ему границей мира, а потом повернулся и покинул Венецию навсегда.
Несколько дней Тонио ехал на юг, в сторону Флоренции. Зима еще не кончилась, и поля по ночам слегка подмерзали. Но общество чужих людей в почтовых каретах было для него невыносимым, и он предпочитал брать на каждой станции оседланную лошадь. Иногда он просто шел по обочине, держа лошадь под уздцы, и оттого порой оказывался без ночлега.
В Болонью он вошел пешком. Плащ его был запачкан грязью, а сапоги порваны, и, если бы не шпага, его можно было бы принять за бродягу.
На улицах его раздражали толкотня, шум и гам. Он почти не ел, поэтому от голода в голове у него звенела пустота, и он не доверял собственным чувствам.
Оказавшись снова за городом, он понял, что больше не может идти. Постучавшись в двери ближайшего монастыря, вручил отцу-настоятелю половину оставшихся у него денег.
Он с облегчением вздохнул, когда его отвели в постель. Ему принесли хлеба и вина, а платье и сапоги унесли в чистку и починку. За окном виднелся маленький, залитый солнцем садик. И прежде чем закрыть глаза, Тонио спросил, какое сегодня число и сколько дней осталось до Пасхального воскресенья.
Он был уверен лишь в одном: ему необходимо быть с Гвидо и Кристиной в Пасхальное воскресенье.
Проходили дни, складываясь в недели.
Тонио предпочитал не вставать с постели и лежа смотрел на сад. Тот напоминал ему о каком-то другом времени, когда он был доволен жизнью, солнце падало на выложенные плиткой дорожки и поблескивало в струях фонтана, ниши аркады были погружены в тень. Но когда это было и где, он не мог точно вспомнить. В голове у него было пусто.
Он жалел о том, что ныне Великий пост и нельзя послушать пение монахов.
А когда приходила ночь и он оставался в келье один, его охватывало чувство невероятного отчаяния, и он панически боялся, что теперь с каждым годом оно будет все сильнее и мучительнее. Он представлял себе мать, как она спит в своей постели, забывшись пьяным сном, и не мог отделаться от мысли, что она унесла с собой какой-то мудрый секрет.
В нем не происходило никаких изменений. Или так просто казалось. Но постепенно он стал больше есть. Потом начал все раньше вставать и ходить с монахами к утренней мессе. А еще стал ловить себя на том, что все чаще думает о Гвидо и Кристине.
Благополучно ли прошло их путешествие из Рима? Волновался ли о нем Паоло? Тонио надеялся и на то, что Марчелло, певец с Сицилии, тоже поехал с ними, и уж конечно, они не могли уехать без синьоры Бьянки.
Иногда он не столько думал о них, сколько представлял их себе. Он видел, как они обедают все вместе, разговаривают друг с другом. Его беспокоило, что он не знает точно, где они сейчас. Может, они сняли виллу на холмах? Виллу с террасой, на которой могли бы сидеть по вечерам? А может, они в самом сердце города, на какой-нибудь шумной улице рядом с театром и дворцами Медичи?
