***
Недели мне хватило на то, чтобы привыкнуть к своей работе. Большую часть времени занимало общение, что резко отличало мой быт здесь от созерцательно-молчаливой жизни в Монастыре. Поначалу я даже пугалась, когда ко мне обращались резко и беззаботно. В Покрове Святейшей мы за несколько метров предупреждали о «вторжении в личное пространство» определенными жестами и звуками, так как многие находились в состоянии транса. Это позволяло заранее предупредить о возможности или невозможности общения.
Мне выписали одежду, в основном это были выбранные мной хлопковые и льняные брюки и размашистые туники мужского покроя, которые я по привычке перебинтовывала в талии шарфами контрастных оттенков. От вычурных платьев и кимоно я решительно отказалась так же, как от косметики и украшений. Рионн, говорят, вначале порвала моё прошение, прочитав список, но потом смилостивилась и дала добро.
Но босиком мне ходить по дому строго запретили. Хотя с первой встречи мне понравился именно пол.
Я потихоньку обживала покои, устраивая в них привычный аскетичный уют. Кровать и многие вещи выкинула вон, ковры и тяжелые бархатные шторы так же полетели на склад. Несмотря на вентилируемые стены и какие-либо новшества, вроде поглощения и растворения пыли, я не могла смириться с удушающей меня обстановкой и вскоре комната стала похожей на мою келью в Покрове Святейшей. Голый мрамор, единственный сундук с бельём, пара стульев и матрас с периной. И разбросанные повсюду книжки.
Единственное отличие – в покоях также находилась личная ванная комната.
***
– Льюти, а почему мы молимся этой штуке? Это же камень, – теребя меня за рукав бирюзовой туники, обратилась как-то Ума.
«Льюти» на языке гемм означает «дорогая, близкая, в которой я нуждаюсь». Эта девочка быстрее всех привыкла ко мне, её человеческое сознание ещё не мутировало, а, следовательно, знания она поглощала вдвое медленнее, чем остальные, и потому расспрашивала обо всём, чтобы не отставать. Многое ей было ещё непонятно.
Мы сидели вдвоём в святилище позади шиффа, на шелковистых теплых плитах около древней каменной статуи Святейшей. В тишине и покое, вдали от всех. Так уютно, по – домашнему. Я погладила Уму по маленькой ручке, инстинктивно. Словно… словно это была моя дочь…
– Это не штука. – Нараспев произнесла я, посмотрев на изваяние. Статуя была безликой, просто человеческий силуэт. – Это изображение той, кто является родоначальницей всех гемм. Говорят, она пришла в этот мир, чтобы помочь людям обрести себя…
– А они?
– Они отвергли её дар. Они не смогли поверить в неё, посчитав её существование отвратительным. То, что не могут изменить люди, всегда считается чужим.
– Но если она была, тогда почему никто не знает, как она выглядела? У неё не было лица?
– Нуу… – протянула я, думая, как ей объяснить. Но Ума уже неслась вперед, не дожидаясь:
– Льюти, а ты веришь в неё?
Я также не успела ответить. Меня прервала вошедшая в покои Ариан, её няня.
– Что ты, Ума. Как можно? – одернула она девочку, сверля меня золотистыми глазами. – Улрьианнашш – человек.
Человек! В это слово она вложила всю ненависть и злобу, на которую была способна. Вплела её в тонкую канву слов так, чтобы Ума не осознала происходящее между нами, не почувствовала в голосе.
Стало немного дурно от её эмоций.
– Ты права, Ариан, – в комнату вошли сестры – близнецы. Куда без них, моих маленьких устроительниц личного ада. – Она всего лишь человек. Бесполезный, к тому же.
Своё недовольство они не скрывали, в отличие от Ариан. Няня Умы поклонилась им, надменно поджав красивые губы и поглядывая на меня. Мол, смотри, равная говорит с равными… Что поделать, к людям отношение здесь не самое лучшее до тех пор, пока не заслужишь. Ничего не дается просто так и сразу.
Я поднялась на ноги, придерживая около себя Уму, зло шипевшую на сестер. Это она старается защитить меня, поняв, что происходит – в ее детском разуме еще теплится понимание человеческих отношений.
– Не беспокойся, льюти. – Обратилась я к ней, – твои сёстры злятся лишь потому, что я – очередное напоминание об их человеческой жизни. Ведь геммами не рождаются.
