Когда поднимался вот такой, как сейчас, ветер, лиственницы махали своими мягкими лапами и кричали мне "Беги, мальчик!", и я бежал, нёсся по бетонной тропинке, пока хватало сил. В моём маленьком черепе только звенела единственная мысль: остаться самим собой, стоя ногами на этой земле. Кто умеет ухватиться за куст полыни и выдернуть его, облив свои руки горьким ароматом, тот может стоять ногами на земле, на песке или на перроне, ища рядового из третьего пехотного, который побежал за водкой и сосисками.
Именно поэтому я избегаю говорить о тебе, потому что говорить лишнее лишь нагнетать сумрак слов, а за окном уже неприветливо щурятся светлые окна. Я знаю, что ты бы не одобрила этой моей поездки, но я тогда просто вытащил чемодан и сложил самое необходимое, заранее представляя себе, чем закончится для моей бритвы это путешествие.
Опять трясётся фонарик. Каждый раз, когда проходит состав, трясётся фонарик.
Мы сняли на двоих эти роскошные апартаменты, которые не нужны никому из железнодорожников, отринув понятия комфорта примерно так же, как мой желудок отринул жезказганские сосиски.
Видишь, я весел, красавица. Всё равно ещё один год прошёл бы зря, а так я хотя бы стараюсь писать тебе письма, закладывая красивый слог в эту толстую бумагу, пытаясь перепрыгнуть себя и не взять обратный билет, в полной уверенности, что ты ещё здесь и даже прочтёшь письмо целиком, а не только самое начало и самый конец, чтобы не оставлять царапин на глади. Я называю чувства гладью, хотя ближе всего для чувств и глади слово "голод" - несмотря на то, что постепенно я привык к себе теперешнему, я продолжаю голодать по тебе, и не помню ровным счётом ничего из той хмурой ночи, когда мы оба были неправы и кричали, растрачивая себя на пустяки.
Я учусь рисовать тебя. Как и обещал, я вернусь, если научусь. А если не научусь, буду годен к топографии в третьем пехотном, или в любом месте, где не знают, что такое погода дрянь, и тёплые руки, и холодные взгляды, и где всей этой гаммы никто-никто не заметит, не ощутит и не сыграет.
