Она сказала "Я думала в тебе кое-что изменилось".
"Да, во мне кое-что изменилось, вот в этом и вся проблема, правда?"
"Я думала, что уже изменилось". С твоих слов я поняла, что ты не будешь больше этого делать. Я так поняла, что ты хочешь начать другую жизнь. Меня легко обидеть".
Она сказала правду. Мне казалось, что я могу жить с утренней газетой в руках и возвращениями домой к 6-часовым новостям. Это не было ложью, придуманной для Жаклин, это было ложью, придуманной для себя.
"Я не бегаю за юбками, Жаклин"
"Чем же ты тогда занимаешься?"
Хороший вопрос. Было бы неплохо иметь всевидящий дух, чтобы перевести мои поступки на обычный английский язык. Мне бы хотелось прийти к тебе со всей надежностью компьютерного программиста, с уверенностью, что мы сможем найти ответы, если только правильно зададим вопросы. Почему я не действую по плану? Как глупо говорить, что я не знаю, пожимать плечами и вести себя подобно любым другим идиотам, которые влюбились и не могут этого объяснить. У меня хорошая практика, мне удалось бы объяснить. Но единственное слово, о котором я могу думать - Луиза.
Высвеченная неоновым светом кафе, Жаклин обхватывает руками чашку, чтобы согреться, но вместо этого обжигается. Она разливает кувшинчик с молоком и, пытаясь вытереть стол несоразмерной салфеткой, роняет свое пирожное на пол. Медленно, с орлиным взглядом, Грудь наклоняется, чтобы вытереть пол. Она видела все это и раньше, ей это неинтересно. Единственное, чего она хочет - это закрыться через четверть часа. Она ретируется за свой прилавок и включает радио.
Жаклин вытирает свои очки.
"Что ты собираешься делать?"
"Мы должны вместе решить что делать. Это должно быть обоюдное решение."
"Ты имеешь в виду, что мы немного поговорим об этом, и ты в любом случае сделаешь то, что хочешь?"
"Я не знаю чего я хочу."
Она кивает и поднимается, чтобы уйти. Пока я ищу мелочь, чтобы расплатиться с хозяйкой кафе, Жаклин оказывается уже в конце улицы, по видимому, направляясь к своей машине. Я бегу, чтобы догнать ее, но когда я наконец добираюсь до автостоянки Зоопарка, она оказывается уже закрытой. Я хватаюсь за решетку, с дырочками в форме ограненного алмаза, и тщетно трясу вычурный висячий замок. Влажная майская ночь, больше подходящая для февраля, чем для сладкой весны. Она должна была бы быть мягкой и светлой, но весь свет был впитан чередой усталых уличных ламп, отражающих дождь. Машина Жаклин одиноко стоит в углу, на незащищенной от ветра площадке. Нелепое это, испорченное, печальное время.
Я прохожу через маленький парк и сажусь на сырую скамейку под каплющей дождем ивой. На мне мешковатые шорты, в которых, в такую погоду, я напоминаю участников компании по вербовке бойскаутов. Но я не бойскаут и мне никогда не привелось быть бойскаутом. Я завидую им; они точно знают как делаются Добрые Дела.
Мирные симпатичные дома напротив, стоящие в парке, проявляются желтым в одних окнах, и черным в других. Кто-то появился в окне и задернул занавески, кто-то открыл входную дверь, и, на минуту, я слышу музыку. Какие разумные, логичные жизни. Страдают ли они от бессонницы по ночам, пряча свои сердца, и отдавая свои тела? Испытывает ли та женщина в окне тихое отчаяние, когда часы приближают время сна? Любит ли она своего мужа? Желает ли его? Когда он видит как его жена раздевается, что он чувствует тогда? Есть ли кто-нибудь в соседнем доме, кого он желает также, как когда-то желал ее?
В парке аттракционов когда-то был музыкальный автомат, который назывался "Что увидел Батлер". Ты прилипаешь глазами к глазку, бросаешь монетку и тотчас же труппа танцующих девушек начинает подбрасывать свои юбки и подмигивать вам. Постепенно они сбрасывают большую часть своей одежды, и если вы хотите увидеть полное "ню", вы должны успеть бросить еще одну монетку до того, как белая рука лакея задвинет благоразумную штору. Удовольствием от этого, наряду с очевидным, было совершенное подобие. Это было задумано так, чтобы создать ощущение, что вы какой-то франт, сидящий в мюзик-холле, безусловно на лучшем месте. Перед вами бархатные сидения с целым рядом намазанных бриолином волос. Это было мило своим ребячеством и непритязательностью. При этом у меня всегда появлялось чувство вины, но это была горячая дрожь вины, а не ужасающая тяжесть греха. От тех дней во мне осталось что-то от соглядатая, хотя и самого скромного рода. Мне нравилось проходить мимо оголенных окон и выхватывать взглядом жизнь внутри.
