то теперь и работать он мог только между двумя очередными припадками безумия. Письма из
Сен-Реми и Овера, последних пристанищ Винсента, поражают героическими попытками
художника справиться с болезнью, преодолеть отчаяние.
Но отчаяние и пессимизм все больше дают себя знать и в письмах и в творчестве. Ван
Гог давно понял, что «общество находится в состоянии распада», что художники, которые
«вросли всем своим существом» в это общество, «пропащие люди», что «сама жизнь делает их,
мягко выражаясь, несколько ненормальными». «Мы больше не восстаем против установленного
порядка вещей, хоть и не примирились с ним; мы просто чувствуем, что мы больны, что недуг
наш никогда не пройдет и что излечить его невозможно» – вот тот пессимистический вывод, к
которому приходит теперь художник. Винсент видит, что его поколению недостает
революционного боевого задора и что современные художники «гораздо менее бойцы, чем
были, например, Делакруа и Курбе». И действительно, современное Ван Гогу искусство
отказывается активно вмешиваться в жизнь, оно не выносит свой приговор социальному злу и
не поднимает, как прежде, свой голос во имя победы социальной справедливости. Утратил свой
боевой задор и больной Ван Гог: «Мы, вероятно, рождены не для победы и не для поражения, а
просто для того, чтобы утешать искусством людей или подготовить такое искусство».
Но в будущем, по мысли Ван Гога, появится другое искусство, потому что родится
другое, более здоровое, светлое и гармоничное общество. «Такое общество – не сомневаюсь в
этом – будет претворено в жизнь, когда социалисты возведут свое логичное социальное здание
– от чего они еще довольно далеки. Пока же мы пребываем, как ты знаешь, в состоянии
полного хаоса и анархии… мы можем написать какую-то частицу этого хаоса: лошадь, портрет,
твою бабушку, яблоки, пейзаж», Винсент понимает, что с его поколением связано начало конца
искусства большого социального звучания. Он видит, что современная ему французская
живопись уже не может создать цельный, социально-значимый, синтетический образ
действительности. Ему горько сознавать, что все завоевания импрессионистов и «молодых
импрессионистов», то есть постимпрессионистов – это, в лучшем случае, лишь отдельные
маленькие правдочки – «лошадь», «портрет», «твоя бабушка», «яблоки», «пейзаж», а чао
большая правда, создание широкого полотна социальной жизни им недоступны. И это сознание
своего бессилия и беспомощности в мире «полного хаоса и анархии», сознание одиночества и
непонятости, даже в узком кругу друзей, не говоря уже о тех рабочих людях, к которым он
настойчиво искал дорогу, явилось для Ван Гога подлинной трагедией.
«Как художнику мне уже никогда не стать чем-то значительным – в этом я совершенно
уверен. Об этом могла бы идти речь лишь в том случае, если бы у меня все изменилось –
характер, воспитание, жизненные обстоятельства. Но мы слишком трезвые люди, чтобы
допустить возможность подобных изменения». Это был окончательный вывод. Искусство,
которому он служил, взяло у него все: «Я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне
половины моего рассудка», – пишет он в предсмертном, не отправленном брату письме.
Смертельный выстрел, который раздался 27 июля 1890 г. в полях Овера, в обширных,
бескрайних полях, которые на последних картинах художника выражали «печаль и предельное
одиночество», был вызван, конечно, очередным приступом болезни или страхом перед ним. Но
не следует забывать, что предельно измученный и истерзанный жизнью Винсент был склонен
видеть в самоубийстве единственную возможность протеста против жестокого, бесчеловечного
общества. «Надеюсь, ты согласишься, что тут мы имеем право восставать против общества и
защищать себя», – сообщал он брату свое мнение о самоубийстве. Не следует также забывать
сохраненные Бернаром слова Ван Гога: «Искусство может быть только в том, что духовно
здорово».
Всего десять лет насчитывает творческая биография Винсента Ван Гога. Но за эти десять
лет, ценой беспримерного подвижничества, трудолюбия и самоограничения, ценой
величайшего, опустошающего напряжения всех творческих сил, он сумел создать более
