Жму Вашу руку, верю в победу правды. Благодарю за внимательный разбор "Шелеста листьев". Конечно, названные Вами стихотворения (да еще "Ни зверя, ни птицы") самые важные в сборнике. Что касается "неприемлемых" и чересчур свободного обращения с явлениями природы, то ведь тут дело в том, что поэзия - это всеобщий язык и тем велика, что любое явление жизни, науки, общества может "перевести" на свое, умножая тем самым свои дороги. Тут дело не в новых "реалиях", как часто любят выражаться,- а в желании и возможности освоить любой жизненный материал (кроме порнографии, что ли). Поэзия - это мир всеобщих соответствий, и именно поэтому развитие ее безгранично.
Поговорим при случае. Знаете, кто у меня был недавно? Варпаховский27. Я ведь как-то гово-рил, что знаю его по Колыме. Мы ехали в одном этапе в 1942 году в спецзону Джелгала - один из сталинских Освенцимов того времени. Меня туда довезли, там и осудили через несколько месяцев. (На десять лет.) Для этого, наверное, и везли. А Варпаховского отстояли на последней ночевке этапа его колымские друзья. И года через два после этого я с Варпаховским встречался. Сейчас он приехал ко мне за "Колымскими рассказами" - где-то услышал о них, и я ему дал читать. Я говорю:
- Вы, Леонид Викторович, держали ведь в руках отличную пьесу - "Свечу на ветру" Солженицына
- Я читал. Мне показалось похоже на Леонида Андреева. Вот где бы прочесть "Олень и шалашовка"? У Вас нет?
- Нет. А на Андреева походить плохо?
- Да. Сила Солженицына в его реализме. Не правда ли?
- Я, Леонид Викторович, не очень твердо вижу границы реализма в любом искусстве. Япон-ский график нарисовал Хиросиму - реализм или нет?
И еще у меня есть для Вас разговор, но - для личной встречи.
Привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шаламов.
Ольга Сергеевна и Сережа шлют свой привет.
(Май 1964)
Дорогой Александр Исаевич.
Сердечно был рад получить Ваше письмо. Провокация с трибуны по Вашему адресу28 насто-лько типичное явление растления сталинских времен и столько вызывает в памяти подобных же преступлений, безнаказанных, ненаказуемых, виденных во множестве в течение десятков лет,- так живо я их вспомнил с огромной душевной тяжестью. Будем надеяться, что с этим покончат всё же.
О "Свече на ветру" у меня мнение особое. Это - не неудача Ваша. "Свеча на ветру" ставит и решает те же вопросы, что и в других Ваших вещах,- но в особой манере, и эта особая манера - родилась не в андреевской тени.
Рассказы мои по Москве ходят, я слышал. Дело ведь в полной невозможности работать регу-лярно из-за головных болей и т. д. Конечно, я не оставляю и не оставлю работы этой. Но идет она плохо, туго. Очередная задача моя описать Джелгалу, всю Колымскую спецзону (один из сталин-ских Освенцимов), где я был несколько месяцев и где меня судили. Я недавно столкнулся с очень интересным фактом. Я пытался оформить десятилетний подземный стаж (чтобы с инвалидной уйти на возрастную пенсию), но мне сообщили из Магадана, что в горных управлениях (по их сведениям) я проработал 9 лет и 4 месяца, поэтому просьба о выдаче справки за 10 лет отклоня-ется29. Одновременно я узнал вот что. Оказывается, уничтожены все "дела" заключенных, все архивы лагерей, и никаких сведений о начальниках, следователях, конвоирах тех лет в Магадане найти нельзя. Нельзя найти ни одного из многих меморандумов, которыми было переполнено мое толстущее "дело". Операция по уничтожению документов произошла между 1953 и 1956 годом. Официально мне дали ответ: сведений о характере Вашей работы не сохранилось. Такая же исто-рия повторена и на Воркуте, так в двух самых крупных спецлагерях Сталина.
Приезжайте, жду Вас, в квартире у нас ремонт. Ольга Сергеевна и Сережа на даче, но иногда приезжают. Я же - всё время дома,- могу только уйти в магазин.
Сердечный привет Наталье Алексеевне. Ольга Сергеевна (шлет) сердечный привет вам обоим.
Года два назад журнал "Знамя" предложил мне написать воспоминания "Двадцатые годы", Москва 20-х годов. Я написал пять листов за неделю. Тема великолепна, ибо в двадцатых годах зарождение всех благодеяний и всех преступлений будущего. Но я брал чисто литературный аспект. Печатать эту вещь не стали, и рукопись лежит в журнале по сей день.30
