— Как же вы сюда-то добрались?
— Попался мужичок, дал свою лошадь.
— Добровольно?
— Да, хороший человек, довез.
— А отсюда-то?
— Ждем вот… Доставят!
— Доставят?..
И не скучают, не скучая "ждут", попивая винцо.
Точно манна небесная такие физиономии среди этого ужасного пути.
В Семендрии все гостиницы были битком набиты народом, ожидавшим парохода. Кое-как мне удалось найти кровать на одну ночь за 5 динар; в комнате спало, кроме меня, еще два серба; я пытался разговаривать, но ни один из них не ответил мне ни одного слова, и я очень понимаю и вполне извиняю эту грубость и невежество.
Наконец-то мы дождались парохода. Все тут собрались, все великие и малые деятели, все знаменитости, герои войны и "сундучка", и всем было нехорошо и неловко.
Певчие также ехали на пароходе. X — в повелел им петь.
Они уселись на палубе, на ветру, и отличными голосами запели какую-то малороссийскую песню. Пели превосходно.
— "Перинушку", "Перинушку"! — просили их, и они немедленно спели и "Перинушку". Толпы русских и сербских оборванных добровольцев с удовольствием слушали стройное пение. Наконец, они спели "Боже царя храни".
Всем страстно захотелось поспеть в Белград; по мере приближения пассажиры выбирались на палубу. Дунай был удивительно хорош при закате солнца… Какая гибель птиц налетела сюда! уток… нырков… Наконец, вот и Белград! Было совсем темно, когда мы приехали. Вся набережная была полна народа. "Ура! живио!.." — доносилось оттуда на пароход. И все-таки было и больно и нехорошо на душе у всех.
I
По заключении перемирия ни для кого не было уж тайной, что скоро последует и настоящий мир. Множество народу разом хлынуло назад в Россию, а оставшиеся в Белграде волей-неволей должны были присутствовать при неприятном процессе ликвидации всевозможных непорядков и недоразумений, накопившихся всюду и везде, во всех и каждом!.. Наряду с "отместками" за старые обиды, — отместками, иногда принимавшими размеры буйных свалок в кофейнях, — наряду с всевозможного рода ропотом, раздававшимся на всех и на вся, и притом повсюду, — кое-как, из пятого в десятое, шла сдача дел старыми уезжавшими начальниками новым, с раздражением и неохотою принимавшимся за испорченное дело. Писались отчеты, и как писались!
— Пишите, — говорит, например, составитель "такого"
отчета фельдшеру, сидевшему с пером в руке. — Пишите:
ножей пятьдесят.
Фельдшер пишет.
— В Чуприю — тридцать.
Пишет.
— В Иваницу — тридцать.
— Ведь это шестьдесят выйдет, — возражает фельдшер.
— Как шестьдесят? Ах да. Ну пишите так: в Чуприю — двадцать, в Иваницу — десять, в Прнявор… ну, хоть… штук восемь…
— Это вы так-то отчет составляете? — в изумлении спрашивает фельдшер, молодой впечатлительный человек.
— Да как же иначе-то? Я знаю, что столько-то ножей дали, а куда — могу и ошибиться… Пишите: доктору Д.
клеенки тридцать аршин.
— Ну уж этого я теперь писать не стану!
— Отчего?
— Да ведь я сам получил клеенку для доктора Д. и очень хорошо помню, что получено только десять аршин.
— Ну, пишите хоть и десять; я двадцать поставлю в Чуприю…
— Это черт знает что, а не отчет!..
— А вы думали, в самом деле, что ли, я должен о каждой тряпке беспокоиться? Как же! Черт с ним совсем, я ему такой отчет составлю, что сам черт не разберет…
Тут есть, как видите, какой-то он; не общество, не общественные обязанности и деньги, а какой-то он, у которого утаскивают все эти ножи и клеенки и которого обмануть даже прямо следует.
Наряду с таким составлением отчетов и получением наград шло получение денег на проезд, пособий, вспомоществований и жалованья. Получали все (по крайней мере офицеры), и — сколько я знаю — получили действительно все до копейки, за все месяцы, и за проезд, и за приезд, и за отъезд, — и все-таки на белградских улицах поминутно встречались разного звания добровольцы, которые на каждом шагу обращались к вам с такими вопросами:
— Вы русский?
— Русский.
— Скажите, пожалуйста, где раздаются деньги?.. Я офицер… Нельзя же так!..
Или так:
— Вы русский, кажется?
— Русский.
— Скажите, пожалуйста, не знаете ли, не раздают ли где-нибудь денег?
