— Помилуй, что у тебя за рукописи, что за письма, что за книги! Я случайно заглянулъ къ тебѣ въ столъ и ужаснулся.
Я поблѣднѣлъ.
— Ты шаришь у меня по столамъ? — спросилъ я.
— Я думаю, я отецъ тебѣ, а не чужой, — оказалъ онъ. — Хорошо еще, что это нашелъ я и могъ во-время все сжечь.
Я пришелъ въ бѣшенство и наговорилъ дерзостей отцу. Мы разстались и разстались, повидимому, навсегда.
Для меня началась нищенская студенческая жизнь: плохой уголъ, плохой столъ и плохая одежда, бѣганье по урокамъ въ грязь и холодъ, въ рваной одеждѣ, въ рваныхъ сапогахъ. Я выносилъ эту жизнь молча, стойко, смѣло. Но было одно обстоятельство, которое я не могъ перенести спокойно.
— Знаешь ли, что со мною случилось, — сказалъ мнѣ однажды мой другь. — Мнѣ въ двухъ домахъ отказали отъ уроковъ.
— Что ты! Это почему? — удивился я.
— Въ эти дома вхожъ твой отецъ. Онъ разсказывалъ вездѣ, что я развращаю и совращаю съ прямого пути юношество, что я отъявленный мерзавецъ, что я сѣю раздоры въ семействахъ. Это бы ничего: на всякое чиханье не наздравствуешься, но слухи слишкомъ далеко заходятъ. У твоего отца большія связи. Этакъ и вовсе на подножномъ корму останешься…
Докторъ, можетъ-быть, и это повліяло на складъ моего ума?
Въ одинъ прекрасный день я превратился изъ студента въ человѣка безъ занятій, безъ надежды получить казенное мѣсто, безъ возможности кончить курсъ и даже безъ нравственной поддержки своего друга, который вдругъ выбылъ изъ Петербурга. Я началъ искать работы: я занимался корректурой, переводами, перепиской, бился, какъ рыба объ ледъ. Въ это время порвались всѣ мои товарищескія связи: одни товарищи куда-то исчезли, другіе сторонились отъ меня, какъ отъ нищаго, третьи, при встрѣчахъ со мною, наставительно говорили мнѣ, что я попортилъ себѣ карьеру, что я могъ бы съ моими талантомъ и умомъ приносить пользу, если бы я занимался наукой, а не пустыми вопросами, что я теперь не могу принести пользы именно разрѣшенію этихъ вопросовъ, не кончивъ курса, тогда какъ они, люди степенные и ученые, будутъ служить разрѣшенію этихъ вопросовъ на практикѣ. Это меня бѣсило и мучило. Во мнѣ проснулось мелкое самолюбіе, мнѣ хотѣлось доказать имъ, что я и безъ дипломовъ могу пробить себѣ путь, и мнѣ мучительно хотѣлось найти какое-нибудь обезпечивающее въ матеріальномъ отношеніи занятіе, чтобы имѣть возможность въ свободные часы заняться серьезно наукой. Я сознавалъ, что два-три года такой работы дадутъ мнѣ возможность составить себѣ въ литературѣ имя. Въ эту пору мнѣ случайно пришлось встрѣтиться съ однимъ изъ тузовъ нашего биржевого и коммерческого міра. Я занимался въ это время въ одномъ изъ книжныхъ магазиновъ продажею книгъ, корректурой, чѣмъ попало. Однажды, стоя за прилавкомъ, я увидалъ этого коммерческаго туза, котораго я встрѣчалъ еще въ дѣтствѣ въ домѣ моего отца. Онъ узналъ меня, заговорилъ со мною.
— Что вамъ за охота сидѣть здѣсь за прилавкомъ? Съ вашими способностями можно посвятить свои силы болѣе полезной дѣятельности. Васъ приняли бы съ распростертыми объятіями вездѣ, гдѣ нужны честные и умные работники.
«Хорошо поетъ, собака! Убѣдительно поетъ!» Этотъ стихъ Некрасова всегда вспоминается мнѣ, когда мнѣ приходитъ на память разговоръ съ этимъ ловкимъ дѣльцомъ. Я растаялъ отъ любезностей. Еще бы! Самолюбіе пощекотали. Я отвѣтилъ, по своему обыкновенію, юмористически, что, несмотря на мои великія способности, кареты что-то никто за мною не присылаетъ съ приглашеніемъ осчастливить общество своею службою.
— Скажите только слово, и я вамъ предложу свою карету, — отвѣтилъ онъ шутливо.
Я сказалъ это слово — и черезъ двѣ недѣли я уже сидѣлъ въ правленіи желѣзной дороги, гдѣ служу до сихъ поръ. Мѣсто мнѣ сразу дали хорошее, требовавшее нѣкоторой смекалки, нѣкотораго развитія. Я быстро сдѣлался однимъ изъ лучшихъ работниковъ правленія. Опредѣлившій меня къ мѣсту тузъ любезничалъ со мною и даже посвящалъ меня въ свои ловеласовскія похожденія. Однажды, въ минуту откровенности, онъ мнѣ сказалъ:
— А вашъ старикъ очень доволенъ, что я васъ сманилъ на мѣсто.
— Да развѣ мой фатеръ еще помнитъ о моемъ существованіи? — спросилъ я.
