Я вхожу в подъезд дома, где живет семья Амины.
Это красное кирпичное здание, расположенное на северо-западе Копенгагена. Грязный подъезд без домофона, большинство имен — не датские. Перед лестницей стоит красная пластмассовая машина, достаточно большая для того, чтобы в ней поместился ребенок. Рядом брошенная разносчиком пачка рекламы. Я нажимаю на звонок, моя рука дрожит. Все утро я раздумывал, правильно ли поступаю. Сам с собой спорил, но не видел других вариантов. Надеюсь, я смогу объяснить ее родителям, что речь идет только о письмах. Что эти письма очень важны для меня, но я никогда и пальцем до нее не дотронулся. Когда-то я пожимал ей руку, с тех пор прошли годы.
Слышно, как в прихожей раздается звонок. Может, она сейчас в гостиной, пьет крепкий черный чай из маленькой чашечки и ест липкие, очень сладкие турецкие пирожные.
Она объяснит, почему не писала, может, она уезжала, может, только что вернулась.
Она извинится, и я прощу ее. И снова пойдут письма.
Я слышу шаги по другую сторону двери. Через глазок мне видно, как в прихожей зажегся свет. Затем глазок снова темнеет, видимо, по ту сторону кто-то стоит. Дверь приоткрывается, на меня смотрит сестра Амины, Гюльден. Я помню ее, она как-то приходила в школу.
— Можно мне поговорить с Аминой?
— Ее здесь нет.
— Она придет попозже?
— Она здесь больше не живет.
Я слышу, как ей что-то говорит какая-то женщина, по-турецки или по-курдски, я не слышу разницы.
Затем она снова поворачивается ко мне, почти умоляюще произносит:
— Уходи, пожалуйста.
— Мне нужно поговорить с Аминой.
Мать Амины подходит к двери, отталкивает сестру. Невысокая, полноватая, она быстро накидывает платок. Говорит на плохом датском:
— Что тебе?
— Я хочу поговорить с Аминой.
— Амина нэ живет здес.
— А где она живет?
— Дэржис падалше отсуда.
— Я просто хочу с ней поговорить, это важно, я пришел поговорить с ней.
— Амина нэ живет здес. Иди! Иди отсуда!
Она пытается закрыть дверь, я не даю.
— Я не уйду, пока не поговорю с Аминой.
— Иди! Нет ее, иди!
Она захлопывает дверь, поразительно, сколько силы она в это вкладывает. Я слышу, как за дверью спорят, но ничего не понимаю. Спускаюсь по лестнице, выхожу на улицу. Напротив их окон расположено два жилых корпуса, а между ними — маленький пятачок с травкой и березка. Я сажусь, прислонившись к стволу. Время идет. Вокруг дерева все зассано. Я пробую разобраться в запахах, попурри ночного горшка: собачья моча, человеческая моча, пьянчуга, возвращающийся домой, бездомный. Солнце уже низко. У меня нет часов, должно быть, скоро вечер. Зажигают фонари, я вижу свет в их окне, голубой экран телевизора. По другой стороне улицы идет мужчина с собакой на поводке, дворняжкой с выступающими ребрами. Собака поднимает ногу на стену дома. Хозяин ждать не хочет, тянет ее за собой, собака ковыляет за ним на трех ногах, подняв четвертую в воздух, выпуская на тротуар короткие струйки мочи. Делает несколько быстрых шагов на четырех лапах, чтобы поводок оказался сзади, и снова поднимает ногу.
Хозяину все равно, он тянет ее за собой, не снижая скорости. Они исчезают за углом.
Сегодня было жарко, но вечер будет холодным.
Я кутаюсь в куртку. Думаю о письмах Амины.
Все началось не с писем, а с телефонного звонка.
Я пролежал в больнице уже несколько месяцев, и был мой день рождения. Утром звонил поздравить брат, но времени говорить у него не было — он спешил на самолет. Наши испекли пирог и скинулись мне на новые плавки для бассейна. Мы пили горячий какао, ели пирог, мне спели и песенку про каравай, и ту, про инструменты. Они на самом деле старались. Даже слабоумная Майкен проорала что-то, а слюни свисали у нее с подбородка. Я сидел, улыбался, благодарил за чудесный подарок, но внутри у меня все было мертво.
Я извинился и ушел, набрал горсть монет, нашел старый телефонный справочник.
— Привет, это Янус… Из гимназии.
— Привет, Янус.
— Помнишь меня?
— Конечно.
— Здорово, иначе глупо было бы звонить.
— Конечно, я тебя помню. Как дела, чем занимаешься? Все спрашивают, чем ты теперь занимаешься.
— Я заболел, очень сильно, и меня положили в больницу.
