В этот вечер старик преданно меня дожидается. Сидит на стуле, который я поставил для него у кровати. Раньше он просто стоял и странно щетинился и не знал толком, как ему быть. Он лучше себя чувствует сидя. Рассядется, скрестит ноги и улыбается мне. Я ждал его, знал, что он придет. Он откашливается, но молчит.
Давай выкладывай, говорю я ему. Все выкладывай, я никуда не денусь. Все, что имеешь. Ты не можешь предложить мне ничего такого, с чем бы я не совладал. Я это знаю. Просто говори со мной. Скажи мне все. Расскажи, что я такое, кто я такой. Я обязательно выслушаю. Обещаю. Выкладывай все.
Он уже выглядит не таким довольным. Занимает меньше места на стуле. Давай выкладывай, ору я. Я этого хочу. Покажи мне, кто ты. Покажи, что ты можешь. Ты можешь сломать меня? — я и так уже сломлен. Раздавлен. Можешь затопить мою душу своим мраком? У тебя нет ничего такого, чего бы не было у меня. У тебя не было ни одной мысли, которой не было бы у меня. И ты знаешь это. Потому что я это знаю.
Я сажусь на кровати, смотрю сквозь толстое противоударное стекло, отделяющее меня от остального мира. С деревьев уже падают листья. Лежат на лужайке, взлетают от малейшего дуновения ветра. Я слышу его позади, он ничего не говорит, просто тяжело дышит полуразложившимися легкими.
Сегодня к тебе придет брат, говорят мне. Разве ты не рад, сегодня к тебе брат придет! И в начале первого, после обеда, когда большинство тусуется в комнате отдыха, смотрит передачи про обустройство жилья — о том, как натянуть на диван белую простыню, чтобы он обрел новую жизнь, и как покрасить белой краской старую скамейку, чтобы она выглядела совсем по-шведски, — меня отводят обратно в столовую.
У нас еще есть комната для посещений, с желтыми стенами, плюшевым диваном и фотографиями дачных пейзажей Дании. Стандартизированная, какие бывают только в учреждениях.
Но на прошлой неделе к Мортену приходил отец, и он снял штаны и обосрал там все. Мортен, естественно, не отец, отец — преподаватель Института стран Восточной Европы, его иногда по телевизору показывают. И запах еще не выветрился. Или пятна на диване остались.
Так что мы сидим друг напротив друга в столовой. Стол еще влажный, с мокрыми полосами от тряпки, из кухни доносится звяканье тарелок.
Карин сидит на стуле у стены.
Меня явно внесли в список пациентов, находящихся под наблюдением, тех, кого боятся оставлять наедине с родными. Брат сидит и с безразличным видом листает журнал, покачивая шлепанец на пальцах ноги.
— Привет, Янус.
Он пытается мне улыбнуться. Улыбается по обязанности, как улыбаются при случайной встрече. На нем коксовый костюм и темно-синий галстук. Волосы аккуратно подстрижены, кожа приятного цвета, вокруг глаз слабый намек на бледность от солярных очков. До меня доходит, что мы очень похожи. Всего только, что он повыше, потемнее и понормальнее.
Он почесывает подбородок, затем кладет руки перед собой на стол.
— А ты ведь совершенно разгромил мою квартиру.
— Да.
— Когда я вернулся, у меня был шок. Какого хрена ты там делал?
Я пытаюсь говорить спокойно и насколько можно тише, не переходя на шепот. Карин поднимает глаза, затем возвращается к журналу. Я сгораю от нетерпения.
— Ты должен меня отсюда забрать. Сейчас.
— Ты знаешь, на какую сумму ты там накувыркался?
— Тебе придется забрать меня отсюда.
— Я год — я не шучу — год все это собирал.
— Ты должен меня отсюда забрать.
— Один только диван… Ты знаешь, что мне пришлось ждать три месяца, пока его доставят из Италии?
— Мне нужно выписаться. Сейчас.
Он почесывает подбородок:
— Он пришел не в том цвете, и мне пришлось еще месяц ждать, пока его перетянут.
— Тебе придется меня отсюда забрать.
На какое-то мгновение в его глазах появляется нечто, напоминающее обеспокоенность. На мгновение.
— Янус, что с тобой? Что с тобой, черт подери?
— Сейчас. Ты должен меня отсюда забрать.
— И телевизор. Мне даже не хочется об этом думать. Черт возьми, это был «Банг энд Олуфсен».
— Мне нужно выписаться. Сейчас.
— Ты ведь знаешь, что эти вещи для меня значили?
Он почесывает подбородок:
— Я знаю, ты нездоров, но… эти вещи были для меня важны. Ты это понимаешь, Янус?
