Второй год в старшей школе. Компания одноклассников собралась дома у одного из них — родители его были в отъезде. В конце вечера уселись смотреть порнографическое видео. Пленка не была перемотана, и все начиналось прямо с жесткой сексуальной сцены. Она сама не знала, как долго смотрела на это, но помнила, как в какой-то момент у нее заболел живот и внезапно ее сковал ужас, не имеющий имени. Это было, как если бы кто-то направил луч света ей в лицо, и перед ее глазами возникла совершенно иная сцена.
Это был первый случай, но кошмар посещал ее еще семь раз. Начиналось все с исчезновения полового влечения. Она знала, что с ней уже не все в порядке, когда могла разглядывать по-настоящему горячего парня без мысли о том, как она будет его облизывать или он ее. Кровеносные сосуды, или нервы, или что там еще закрывались, и голодная страсть, не способная больше выйти наружу, утратившая связь с ее либидо, начинала скапливаться глубоко внутри нее, хотя она в точности не могла сказать, где именно. Такое могло затянуться на долгое время. Однажды это длилось девятьсот тридцать восемь дней. Измученная тревогой, она иногда пыталась заниматься сексом с кем-нибудь — с кем угодно! — но всегда чувствовала, будто мужской член находится не в ее вагине или анусе, а в какой-то совершенно чужой дырке. Об оргазме и речи быть не могло, а бывали такие времена, когда она попросту не понимала, где она и что делает. И хуже того, у нее было мерзкое чувство, что Эта-как-ее глазеет на нее с потолка.
«Конечно, — подумала Тиаки, — я отлично знаю, кто такая Эта-как-ее. Эта-как-ее — это я сама, подсматривающая за собою, занимающейся сексом. Сначала я просила ее не смотреть на меня так, а она в ответ только ухмылялась, и я перестала. Кроме того, я боялась, что, если стану умолять ее не делать этого, я разделюсь на двух разных людей».
Она вспомнила о мужчине в дешевом костюме и задалась вопросом: «Уж не маньяк ли он, свихнувшийся на чистоте? Он шагу не делает без этого своего носового платка, ни на секунду с ним не расстается. Эти мужики похожи на больных. Что им надо — это всякая грязь, противная пошлятина. Сама-знаешь-кто тоже это любит. Сама-знаешь-кто?.. Подожди-ка. О ком это я? Он всегда носил белоснежно-белую рубаху, безупречно отглаженные брюки и нигде не появлялся без белого платочка. Некоторые дразнили его, говоря, что он выглядит как старушка на похоронах, но он говорил, что белоснежная рубашка и такой же носовой платок заставляют его чувствовать, что и сердце его чисто, как свежевыпавший снег.
Это был мой отец. Он любил делать непристойности. Когда я была в начальных классах, он даже велел мне не мыться. „Я очень люблю тебя, Тиаки. Поэтому хочу слизывать всю грязь с тебя сам. Это будет приятно, бояться нечего. Только не говори об этом никому. И маме не говори. Если кто-то узнает об этом, тебя заберут от нас с мамой, поэтому никогда-никогда никому не говори. Ладно?»
Но я в конце концов сказала. В средних классах я рассказала подружке, а потом и маме. Мать обвинила его, он стоял перед ней в своей белой рубашке, держа белый платочек и выслушивая все. что она говорила, а потом как заорет на меня: „Как ты могла придумать такую мерзкую ложь!» Это был первый раз, когда я услышала, как он возвысил голос, но уж точно не последний. После он превратился в другого человека, кричащего из-за каждой ерунды: „Мое сердце чисто, как свежевыпавший снег. Чисто, как свежевыпавший снег. Чисто, как свежевыпавший снег». Вот смехота».
— Не надо больше слов, — прошептала сама себе Тиаки. В этот момент раздался голос из-за двери:
— Все в порядке?
— Все нормально! — ответила она. — Еще чуть-чуть!
«Еще немного, и все слова уйдут. Только на самом деле пережив исчезновение слов, понимаешь, какими сухими и безжизненными они были, как мертвые листья или старые, вышедшие из обращения деньги. Ты проводишь часы, разглаживая морщинки и складки, но когда пытаешься что-то купить на эти купюры, никто их не принимает. И тебя не воспринимают всерьез. Ты сжимаешь кулаки, и купюры просто хрустят и крошатся у тебя в руках.
