Такое отношение к нему неприятно поразило Айзенменгера и заставило задуматься о мотивах, которыми руководствовалась Мари. Был ли он ей действительно дорог, или ее интересовало лишь то, что он мог ей дать?
Ведь они встретились в тот момент, когда он был крайне уязвим, и теперь он невольно задавал себе вопрос, не воспользовалась ли она его состоянием. Да, конечно, она позвонила ему не сразу, а лишь спустя несколько недель после того, как он выписался и проходил реабилитационный период дома, но ведь это она ему позвонила, а не он ей. Она играла активную роль, роль охотника.
Он в то время чувствовал себя одиноко — даже от амбулаторного лечения он отказался, — и единственным, кому он мог позвонить, был Джонсон, но в тот момент Айзенменгеру не хотелось завязывать с ним отношения.
И вот теперь Джонсон опять появился в его жизни.
Может быть, его появление и разбередило старую рану?
Он выпил вина и закрыл глаза.
Нет, дело не в Джонсоне, а во всех них. Джонсон, возможно, был лучшим из его бывших коллег, сумевшим вопреки всему сохранить в себе человечность. Утренние события заставили бывшего медэксперта вспомнить те времена, когда жертвы преступлений были для него не людьми, а всего лишь мертвыми телами. Его могло интересовать, кто совершил преступление и как, но никогда не интересовало, почему и что за этим стоит. Что значила смерть для жертвы, что значило для преступника выстрелить в другого человека, воткнуть в него нож, раздробить ему череп или, господи прости, выпотрошить и повесить девушку? Что это значило для родителей, детей, братьев и сестер убитого, что значило для родителей и близких убийцы внезапно свалившееся на них известие, что их маленький Джонни стал худшим из всех отщепенцев?
Уортон, Касл — все они — были способны лишь на внешнее, механическое сочувствие к жертвам, и сейчас Айзенменгер узнавал в них самого себя в прошлом.
Тамсин перевернула всю его жизнь, и он сбежал от этого прошлого, как ему представлялось, в мир чистой науки, где вскрытия трупов производились редко, а смерть наступала без попрания основополагающих законов мироздания.
Размышления Айзенменгера прервал звук открываемой входной двери, и он спохватился, что уже без четверти десять.
— Джон? — Голос жены был обеспокоенным и в то же время раздраженным.
— Я здесь.
Мари вошла в комнату; короткая облегающая юбка подчеркивала красоту ее ног.
— Что случилось?
Айзенменгер улыбнулся. Он знал, что за этим вопросом последует ссора, и внутренний метроном в его голове, тикая, отсчитывал секунды до ее начала.
— Ничего. Хочешь вина?
— Ты что, не приготовил ужин?
Прежде чем ответить, он поднялся и все-таки достал второй бокал.
— Прости, не мог себя заставить. Я сделаю что-нибудь из полуфабрикатов. Что ты хотела бы сегодня?
Он и не рассчитывал смягчить жену этим предложением. Методичность Мари доходила поистине до ослиного упрямства. Всему свое время. Эта фраза была бы, наверное, идеальной эпитафией на ее могиле. Она не пожелала взять протянутый им бокал.
— Но сегодня твоя очередь готовить.
Айзенменгер не искал ссоры, по крайней мере, так он думал, когда произнес:
— У меня был сегодня очень тяжелый день, Мари… — Однако он и сам почувствовал легкое раздражение в своем голосе.
— Думаешь, у меня был легкий?
Он вздохнул. Жена становилась все менее предсказуемой, менее сдержанной, легко переходила от спокойствия к гневу. И в последнее время это случалось почти ежедневно.
— Не знаю, — признал он, глубоко вздохнув.
— Джон, это нечестно. Ты обещал сегодня приготовить ужин. Или ты рассчитываешь, что я, на ночь глядя вернувшись с работы, тут же брошусь к плите?
— Ни на что такое я не рассчитываю…
— Ты не представляешь, что за денек у нас сегодня выдался. Умерла пациентка, одна из тех, что лечатся от булимии. Ей каким-то образом удалось раздобыть нож, и она вскрыла себе вены в ванной. А обнаружили ее только через двадцать пять минут. Крови было целое море!
Было видно, что это действительно выбило ее из колеи. Мари могла до такой степени отдаться какому-нибудь событию, что Айзенменгеру такое было не то что недоступно, но даже непонятно.
