Лиза потянула их в итальянский ресторанчик «Пицца хат». Они сидели в интимном полусвете в красных кожаных креслах, за скатертями красными в белую клеточку, и все здесь было этих фирменных расцветок. Прямо из печи, в оболочке из фольги, им выдали нечто странное — пирог или блин пресного теста и на нем набросано вперемешку: мясо и рыба, и помидоры, и колбаса, и все это на прослойке из сыра, расплавленного и тягучего, как резина. Очень много перца, и вообще — «вкус специфический»! Пицца режется дольками, и больше одного такого треугольничка не одолеть!
— Что ты еще хочешь попробовать? — спрашивает Лиза.
— Гаррик, куда бы нам еще повезти Лёлю? — Лиза старалась быть доброй и приветливой с женой брата. А Гаррик просто был добрым и славным, и вообще ей было хорошо с этой молодой парой на отдыхе, когда ни о чем не думается всерьез. Только присутствие поблизости Андрея смутно беспокоило ее… Потом они возвращались к себе на Каррамбин, спящий и тихий (если не считать соседнего флэта, где жила какая-то волосатая коммуна парней и девушек и сутки гремела диковатая музыка)… И пока Гаррик ставил машину, не заходя в дом, она бежала на берег — мгновение постоять наедине с океаном!
Берег мрачен и пуст. Ночной океан, темнотой растворенный, похож на черный провал в космос. Только кайма пены белеет во тьме и бьется о песок, набегая и отступая. Босыми ногами она заходит в это шипящее кружево… А небо все в звездах, густо насыпанных и незнакомых… (Знаменитый Южный крест — где они, эти четыре точки-звезды с крохотной искоркой посередине?) И здесь под ненашими звездами, рядом с прекрасным, но чужим океаном, вдруг подступает к ней ощущение такой оторванности от дома и от Димки, что еще немного — и захлестнет ее тоской и тревогой. Тогда она машет рукой океану и бежит от него на светящиеся окна флэта.
Наступил вечер прощания, вернее даже день, потому что после Шести часов должен был заехать за ней Андрей и отвезти к себе на «барбекью»[13], и даже этого, ночного мгновения с океаном, у нее уже не будет! Гаррик собирался сфотографировать ее возле скал и песков, да все как-то не получалось. А сейчас, когда осталось два считанных часа, сизо-свинцовая туча поползла из-за гор, и пришлось срочно хватать аппарат и полотенце и бежать на берег, чтобы успеть до дождя.
Океан померк, словно в его ясную синеву добавили черных чернил. Рванул ветер с гулом и с силой, и островерхие валы покатились по взрыхленной поверхности. И уже. нельзя стало пройти по сухому, к той, похожей на. парусник, скале, которую ой хотелось увезти с собой в Сибирь запечатленной. Между камнем — внахлест залетала вода, платье стало мокрым и прилипло к коленям… Японскую туфлю, что держится на одном пальце, сорвало с ноги, и Гаррик едва успел выловить, пока не унесло на глубину. Такую мокрую, с прилипшими ко лбу волосами он и снял ее, в память о пребывании на Голд-Косте: на камне скользком и почти синем, в грозовом отблеске, сидящую; спиной к ноздреватой, источенной морем скале, прижавшуюся; на колючем ребристом рифе, среди пены морской, стоящую… «Прощай, свободная стихия!» — сказал некогда в аналогичной ситуации Пушкин, и, наверное, лучше и точнее не скажешь!
Дождь прошел стороной, и небо было многоцветным и полосатым: иссиня-лиловым над хмурыми мысами на севере, чистым и сиреневым накануне заката над материком и загадочно зеленым в стороне океана… И сам океан притих внезапно и стал невиданно зеленым, как трава, отходил, оставляя промоины на сыром песке, со звоном стекала назад в море из расщелин камней вода.
— Стой так, я последний кадр сделаю! — сказал Гаррик. — Очень оригинальное освещение! — Она подумала: вот и конец ее Океану… А с Гарриком им поговорить ни о чем не удалось — все суета и метание. Жил рядом неделю, родной по крови человек, а ей недосуг было заглянуть в него! Они даже похожи удивительно — брат и сестра — черты деда Савчука, через поколение повторенные на разных материках — у Гаррика в точности, у нее — чуточку смягченные, в женском варианте. И, может, не так уж беспечально живется ему под безоблачным небом Австралии?
