В декабре сорок первого года японцы напали на Перл-Харбор (Жемчужная Гавань) и в одну почь уничтожили более половины американского флота. Ехать в Австралию оказалось немыслимо: в море подрывались на минах корабли, смертники-камикадзе пикировали с неба. Вода кипела — она видела это в кинохронике, когда их всей школой водили в «Модерн» показывать победы японской армии. Кстати, и Сингапур она увидела там впервые. Японцы захватили Сингапур, и на кинокадрах шли с поднятыми руками пленные англичане на фоне пагод и пальм города. Конечно, она и думать не могла, что когда-то будет так сидеть в этом городе на диване стеклянного аэропорта, есть московское яблоко и глядеть по сторонам.
Во второй раз от Австралии ее увела Целина.
Хотя до этого была еще Победа.
…В Харбине стоит август сорок пятого. В харбинских садах цветут гладиолусы — алые, белые, бледно-розовые. Первые, сбитые дождем, желтые листья падают на развороченную землю уже бесполезных японских окопов. А со стороны Старого Харбина входят в город но шоссе танки. Громадные, невиданные, устремленные вперед стволами орудий. Они летят, громыхая гусеницами по асфальту, как ветер победы. «За Родину!» — по-русски написано у них на броне. И она, Лёлька, в белой школьной кофточке, охвачена чем-то никогда прежде неиспытанным и ей неподвластным, что отрывает ее руки от перил Модягоуского моста и лицом поворачивает навстречу танкам. (И это она — девочка из семьи, где, правда, никто не отступал с Колчаком через Сибирь, а совсем иными путями оказались они в Маньчжурии, но все же — дедушка присягал своему «государю императору», сабля с вензелем висит у него в кабинете, как символ России…) Цветы, брошенные, рассыпаются в воздухе. Танки пролетают мимо, обдавая ее запахом нагретого железа. Танкист в черном ребристом шлеме стоит улыбающийся в открытом башенном люке и держит в руке пойманный на лету цветок.
После этого не могло быть для нее никакой Австралии.
А потом подошла Целина.
И теперь она ехала с подсознательной мыслью: посмотреть, словно прокрутить, еще два варианта своей жизни, — если бы ее увезли туда девочкой и если бы она уехала, когда уезжали Вера, Юлька, Анечка… Для себя она не допускала другого выбора, но, может быть, не права была, что отняла Австралию у родителей? Все-таки вся семья — там.
…Голос дикторши, вежливый, но невнятный, сообщил что-то о самолетах. Она, конечно, ничего не поняла, но вскинулась, потому что стрелка на часах подходила к семи, и как бы предназначенный ей «боинг» британской компании не улетел без нее!
В нижнем посадочном зале оконные стекла были черные — так рано ложится в тропиках темнота. На светящемся табло мигали цифры ее рейса, но город не тот, хотя тоже — Австралия, и она забеспокоилась: а вдруг что-то изменено или она напутала, и спросить не у кого, вернее, она просто не может! Унижает безгласность в чужой стране! И как прекрасна, оказывается, свобода родного языка, когда мы живем в ней, как воздух, не замечая ее.
Волна туристов, рослых и уверенных в себе европейцев, прихлынула к выходу и ждала посадки. Посадочные талоны у них были несколько иными, чем у нее, хотя тоже сине-красные в полосочку. Она опять начала волноваться — вдруг что-то не так! Английское семейство в рыжих веснушках, с аккуратными дорожными корзиночками и девочками, одетыми в одинаковые шляпы с бантами, тоже вроде бы летящее в Австралию, базировалось рядом с ней на диване, но настолько было само в себе изолировано от окружающих, что она не осмелилась к ним обратиться, а со своими жалкими познаниями языка — тем более.
Так и страдала до последнего мгновения, пока не раздвинулись черно-стеклянные двери, и они все пошли в ночь, в жаркую и влажную темноту, пронизанную огнями летного поля. Тупоносый автобус плыл, как рыба в глубокой воде, между корпусами самолетов, огромных и высоко поставленных, с высвеченными на хвостах марками компаний: желтой сингапурской птичкой, белым на алом ноле кенгуру — «Квонтас». И, наконец, сине-красные цвета британского флага, под защиту которого она вверяла свою жизнь на ближайшую ночь — в прямом смысле.
