На другой день, 23 января, утром, чуть Божий свет стал брезжить и выводить из полумрака незатейливый дворец герцогов Курляндских, а немецкие головы обнажаться от ночных колпаков, граф Рейнгольд уже входил в то отделение, примыкавшее ко дворцу, где имел пребывание камер-юнкер Эрнест Иоганн Бирон.
День 23 января 1730 года – роковой, счастливый день для Эрнеста Иоганна Бирона, круто повернувший его незавидную долю, поставивший этого внука конюха в графы, владетельные герцоги и, наконец, в распорядители судеб одной из великих империй в мире.
– Ах, граф! извините… простите… чему я обязан чести видеть… принимать… – говорил Эрнест Иоганн Бирон входившему в его кабинет графу Густаву Левенвольду, – я не одет… в таком костюме…
Видно было, что раннее и неожиданное посещение Левенвольда озадачило камер-юнкера. Он заметно смутился и, в торопливости закрывая рукой голую шею, тем самым раскрывал полы шлафрока.
– Важные новости, любезный господин камер-юнкер, сегодня ночью привёз мне гонец от брата.
– Из Москвы?
– Из Москвы.
Господин камер-юнкер изменился в лице; он знал нерасположение к себе московских бояр и боялся их.
– Важные новости… – продолжал между тем граф, понижая голос и оглядывая комнату.
– Не беспокойтесь, господин граф, мы одни… нас не могут слышать… Но садитесь, граф… вот вам здесь удобнее.
– Новости, которые требуют величайшего секрета.
Бирон весь обратился в слух.
– Российский государь Пётр Второй скончался… Брат думает… и Остерман тоже полагает… заметьте… и Остерман… – продолжал граф уже шёпотом, – что московские бояре выберут нашу всемилостивейшую государыню.
– Как?! – только и мог пробормотать Бирон, совершенно растерявшись и отупело смотря на гостя.
– Нашу всемилостивейшую государыню в императрицы всероссийские… Мой брат… и Остерман тоже… предполагают, что бояре воспользуются этим случаем и потребуют различных условий… Какие это будут условия – неизвестно, да, вероятно, о них ещё и не говорили, так как гонец послан тотчас же по кончине государя, но во всяком случае брат и Остерман советуют принять какие бы то ни было условия. Когда сделается наша государыня императрицею, тогда от неё будет зависеть, исполнять или не исполнять… Понимаете?
– О… да… конечно… господин граф.
– Предупредите об этом государыню, и более никому ни слова… решительно никому… Надобно, чтобы государыня всё заранее обдумала и решила, но не показывала бы и виду, что ей известно, когда приедут посланные… Вы, как секретарь государыни, можете приказать немедленно доносить обо всех, кто будет приезжать из Москвы, и следить за ними.
– Конечно… конечно… – повторял Бирон.
–'Засвидетельствуйте государыне нашу, брата и мою, глубочайшую преданность. Лично я не могу теперь этого сделать: во-первых, так рано…
– Государыня встала, но ещё не одета.
– Во-вторых, – продолжал граф, как будто не замечая промаха секретаря, – я здесь по своим частным делам… по хлопотам и по покупкам… понимаете? И когда всё это исполню, тотчас отправлюсь домой.
Граф уехал, а секретарь Иоганн, наскоро одевшись, отправился к герцогине, куда и был беспрепятственно допущен.
Весь тот день приближённые государыни удивлялись её странной рассеянности, видимой озабоченности и волнению. Она казалась то как будто необыкновенно весела, приветлива ко всем, то грустна и боязлива до нервного потрясения. Она задумывалась, соображала, решала что-то, чаще обыкновенного призывала в свой кабинет секретаря и даже, к крайнему общему удивлению, отменила назначенную было на тот день свою любимую охоту.
Общее недоумение разрешилось приездом из Москвы депутатов: Долгорукова, Голицына и Леонтьева, допущенных тотчас же по приезде на аудиенцию к Анне Ивановне. После аудиенции герцогиня объявила о смерти племянника и о своём избрании на московский престол.
Депутаты казались довольными после аудиенции. Получив торжественное согласие на все предложенные кондиции, скреплённые подписью государыни, они считали своё дело окончательно выигранным.
На другой день после приёма у государыни депутатов прибыл в Митаву и запоздавший гонец Ягужинского, несчастный Сумароков, миссия которого увенчалась печальным финалом. Тотчас же по приезде в Митаву он был узнан одним из служителей Долгорукова и по приказанию князя немедленно схвачен. Его обыскали, нашли подлинное донесение Ягужинского, допросили с приличным собственноручным пристрастием от князя Василия Лукича Долгорукова и посадили под караул.
