Опасаясь более всего уколов собственной совести, он снова пытается оправдаться в собственных глазах, в другом письме: «Как бы то ни было, малодушно ли я поступаю или благоразумно, но сегодня я вижу ясно, что я не могу ехать. [...] Главное, мне теперь нужно, чтобы Вы, братья и сестра не сердились на меня за мое малодушие. Клянусь Вам, что, если бы я знал, что этого Вам и им хочется, я бы поехал в Париж. Но без советов друга или брата, больной, в припадке самой ужасной ипохондрии, я не могу, не могу, не могу ехать».[6]
Надежда, исполненная сожаления оттого, что Чайковский отказался от чести представлять Россию на Всемирной выставке в Париже, не понимает, почему он так задерживается за границей. Ведь не потому же, что ему не хочется предстать перед толпой в Париже, он не едет спокойно работать в Москву, к ней, в дом, который она заблаговременно освободила бы. В письме, которое она адресует ему 31 декабря, она, конечно же, поддерживает его в его решении уклониться от официальных празднований, но пользуется случаем, чтобы сообщить ему, не без задней мысли, что в данный момент в консерватории идет работа над его оперой «Евгений Онегин» перед предстоящим исполнением для членов императорской семьи. «Я очень с нетерпением жду этого представления», – пишет она ему, всячески подчеркивая, что исполнительское мастерство некоторых музыкантов кажется ей никуда не годным. Тем самым она надеется задеть его любопытство и заставить его быстрее вернуться в Россию. А пока она посылает ему тысячу пятьсот франков на издание «Четвертой симфонии», наконец оркестрованной.
Однако ничто не способно заставить Чайковского оставить скитания по Европе. И при этом в письмах он утверждает, что страстно любит свою страну. Еще в последнем письме он пишет Надежде, рассказывая о своих прогулках вокруг Сан-Ремо: «А между тем я испытывал невыразимое желание пойти домой и поскорей излить свои невыносимо тоскливые чувства в письмах к Вам, к брату Толе. Отчего это? Отчего простой русский пейзаж, отчего прогулка летом в России, в деревне по полям, по лесу, вечером по степи, бывало приводила меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплыва любви к природе, от тех неизъяснимо сладких и опьяняющих ощущений, которые навевали на меня лес, степь, речка, деревня вдали, скромная церквушка, словом, все, что составляет убогий русский, родимый пейзаж».
Действительно, возможно, именно чрезмерная любовь Чайковского к России мешает ему к ней вернуться? – спрашивает себя Надежда в растущей растерянности. Возможно, он боится быть плохо принят соотечественниками? Возможно, их враждебности (или их дружелюбия) он боится больше, чем немцев, австрийцев, итальянцев, французов? Возможно, ему нужно, чтобы его отделяла от родины граница, дабы лучше понять ее? И снова, готовая критиковать Чайковского, баронесса фон Мекк вынуждена констатировать, что сама очень похожа на него. Она и сама может чувствовать себя счастливой лишь в разлуке с предметом обожания. Будь то живой человек или страна, лишь разлука позволяет почувствовать истинную ценность. Настоящее обладание свершается в отсутствие. Но и коротая время в размышлениях, Надежда чувствует, что тянется оно бесконечно долго. Единственное ее утешение – повторять себе, что по сердцу, если уж не по таланту, она – женская копия Чайковского.
