- Сумеет ли он так быстро?
- Ткачук?! Он из-под земли сумеет все добыть!
Она помолчала.
- Значит, ты не скоро вернешься?
- Да нет. Я Ткачука назначу. А сам минут на двадцать.
- Ну вот и хорошо, - с обрадованным видом сказала она. - А я тем временем оденусь и кипятку принесу с кухни. Будем пить...
Он не дал ей докончить; сказав что-то ласковое, поцеловал в лоб и быстрыми шагами скрылся в дверях.
Ее глаза сразу наполнились слезами. Она стояла все там же, где повесила полотенце, - у кровати; и теперь, вдруг сгибаясь как дерево на ветру, оперлась обессилевшей рукой на железную спинку кровати.
Прислушалась к гулко звучавшим в каменном монастырском коридоре его шагам.
Они словно давили ее. Едва затих в отдалении их торопливый перебор, она, словно отпущенная пружина, - выпрямилась; набрав в грудь воздуха, резко мотнула головой, как бы выбрасывая из себя свое странное настроение.
12.
Через двадцать минут Абрамов не пришел; не пришел и через тридцать.
Уже давно на столе стыл чай. Елизавета Павловна, одетая и причесанная, стояла у косяка окна и поминутно высовывалась в окно, стараясь заглянуть влево, где из-за колонн собора выступало краем белое, в древнем русском стиле, крыльцо Губчека; расхаживавший у крыльца часовой то появлялся в поле зрения Елизаветы Павловны, то опять исчезал за колоннами собора. Удерживая неутихающее раздражение, Елизавета Павловна каждый раз провожала беспечный звездный шлем до самой колонны; и пока проходило некоторое время до нового его появления, Елизавета Павловна вздыхала:
"Не он, а Саша сейчас, не он, а Саша, не он, а Саша...".
Но снова и снова из-за колонны показывалось сияющее на утреннем солнце острие штыка; Елизавета Павловна поспешно отступала в глубину комнаты.
Высунувшись в десятый раз и в десятый раз увидев сияющее острие вместо фуражки мужа, она раздраженно сказала вслух:
- Без четверти восемь.
Хмуро подумала о чем-то над будильником. Итти в Наробраз было еще рано. Как правилом, она обязала себя и всех работников Наробраза приходить ровно в девять. Сама она никогда не опаздывала, а в случае опоздания какого-либо мелкого канцелярского работника, вызывала опоздавшего к себе в кабинет и говорила:
- Поймите же, прошу вас: ваша личная аккуратность - не ваше личное дело; дело - революции. Идите.
Если же опаздывал кто-либо из более ответственных работников, Елизавета Павловна говорила то же самое в другой форме:
- Вы (имя рек) не меня обидели на полчаса; обидели - революцию. Идите.
--------------
Внезапно Елизавета Павловна сама решила сходить к Абрамову и посмотреть, как налаживается работа по реквизиции.
"Должно же это быть ему приятным", - подумала она.
И решительно кинула на плечи кожаную куртку мужа.
В каменном широком коридоре общежития давно началось оживление; хлопали открываемые и закрываемые двери комнат - все с круглыми номерками, писанными еще монастырским живописцем; в кое-каких открытых и уже пустых комнатах уборщицы делали свое дело; взад и вперед носились по коридору полуодетые чекисты - с чайниками в руках, со съестным, завернутым в газеты.
Спустившись до площадки первого этажа, Елизавета Павловна увидела поднимавшуюся навстречу молодую женщину с шести-семилетним ребенком за руку; ее сразу поразил в женщине тот особый, неуловимый в частностях отпечаток культурного - в одежде, в походке, в движениях, в манере держать тело, который сама она очень ценила и которым - думалось ей - сама она наделена в высокой степени. Вместе с 1000 этим - ребенок был бос.
Женщина не принадлежала к составу постоянно живущих в общежитии. Тем более странно было Елизавете Павловне видеть, что женщина поднималась со спокойным, уверенным видом часто бывающего здесь человека. "Словно у себя дома... Странно... Кто она?..." - замелькало у ней.
С первого взгляда она причислила незнакомку к интеллигенткам, но, сблизившись с ней, она без всякой объясняющей мысли, почти бессознательно отказалась от своего предположения. Незнакомка была интеллигенткой только по своему виду; несомненно она поднялась из того круга людей, из которого поднялись и ее муж, и Иван Алексеевич, и Котляр и другие известные ей люди. Но все эти люди не имели того особого отпечатка, который так ценила Елизавета Павловна. Отпечаток тот, по мнению Елизаветы Павловны, давался только культурой поколений.
