Идет Петька, торопится и на ходу грызет крендель. А во рту сохнет: пить хочется. Все обмозговал Петька, а про воду-то и забыл.
Изгрыз один крендель, передохнул от еды. Потом, когда уж ситцевая рубаха прилипла к телу, вяло погрыз другой — и незаметно съел его. И уж когда принялся за третий (не может Петька без того, чтоб не пожевать!), впереди на взгорье, на повороте трактовом задымило — запылило: догнал все-таки Петька кого нужно было. Заколотилось в груди, жарче стало, будто два солнца выкатились над головой; зазвенел:
— Товарищи!..
Задние остановились, подождали.
Оглядели Петьку.
— Ты зачем? Ты куда?!
А у Петьки вся рожа потная изнутри светится.
— С вами я... белобандитов бить!..
Загрохотали. Засмеялись. Кричат передним:
— Эй, товарищи! Глядите-ка боец новый нашелся!.. Смотрите-ка!..
Весь отряд остановился из-за Петьки.
Обступили его, смеются, пошучивают.
Но, рассталкивая других, вышел военком. У Петьки померкла заря на лице. Смутился. Чует неладное.
А военком злой, не укусишь его смехом, не поддастся:
— Ага! Ты это?!.. Приплелся!.. Ну, нет, шалишь... Макаров! Пристрой этого шпингалета возле себя. До Хомутовой дойдем, там сдашь его, чтоб отвезли в город... Немедленно!
Потускнел Петька, закис. Против военкома ничего не поделаешь.
Отряд вытянулся, зашагал. Возле ухмыляющегося, скуластого Макарова Петька. А мешёчек так и отстукивает в спину, словно проборку задает. И веревочки впиваются ядовито в грудь, и ключицы. Ноги по пыли бороздят сбитыми каблуками. Невесело. Хоть и посмеиваются бойцы, а невесело.
Пришли в Хомутово. Отряд недолго передохнул и пошел дальше, а Петьку сдали на руки какому-то бородачу шутнику с наказом — доставить Петьку в город.
— Ну, рестант, — похлопал бородач шершавой рукой по Петькиной котомке, — по первоначалу пойдем-ка к бабам... Щербой они тебя угостят. Похлебаешь!
Хмурился Петька, посапывал носом (чуть было плакать не стал, да спохватился во-время), а щербу крестьянскую похлебал с аппетитом. В охотку поел и хлеба свежего, теплого, пахучего, какого дома никогда не едал...
Поел — словно отлегло немного от сердца. А тут в избу вваливаются три красноармейца и между ними Макаров. Встрепенулся Петька:
— Вы разве не ушли?
Посмеиваются.
— Будто, значит, ушли... А между прочим, в заставе мы.
Не совсем понятно Петьке, но и не расспросишь Макарова; глаза сибирские, хитрые смеются, но прячут что-то.
Увел Макаров бородача в куть, о чем-то побубнили там. Вышли в горницу, а из горницы на улицу, в деревню. У порога приостановился Макаров, глянул на Петьку.
— А ты, товарищ, ежели охота, поброди здесь... к речке сходи, искупаешься... Некогда тебя нонче в город отвозить...
Петька вышел из избы. Широкой улицей прошел он к поскотине. А оттуда полями по извилистой, поросшей травой, дороге добежал до речки.
Речка мелкая, быстрая. Струит воды по пескам, по каменьям. Обставилась по берегам кудрявыми тальниками.
Сбросил с себя Петька одежду, стащил сапоги и — ух! — в воду. Забурлил, вспенил вокруг себя; переломилось солнце в трепетных, текучих кругах. Хорошо в воде. Забыл Петька обо всех своих огорчениях, о неудаче своей забыл: до того ли? Раздолье-то какое!..
Поплескался, пофыркал, перебрел реку в брод. Вышел нагишём на ту сторону. Змейками стекает поблескивающая на солнце вода с худенького смуглого тела. Слиплись на лбу волосы, в глаза лезут. Петька отстранил их пальцами, пригладил. Присел на берегу и задумался.
Раздвинулись тальники, зашуршала галька под чьими-то ногами. Оглянулся Петька: видит, выходит из тальниковой заросли высокий человек.
— Эй, мальчик!
Вскочил на ноги Петька, глядит на этого новоявленного:
— Чего надо?
— Купаешься?
— Купаюсь... А вам что?
У Петьки неизвестно откуда неприязнь какая-то к этому неизвестному.
— Да ты чего боишься? — смеется тот. — Не съем я тебя. Не бойся.
— Я не боюсь... — обижается Петька. — Вовсе я не боюсь...
— Ну, а если не боишься, так скажи-ка, мне, милый, вот какую штуку...
Пришедший подошел вплотную к Петьке и положил руку на голое мокрое плечо.
— Скажи-ка ты мне вот-что... Ты Силантия Ерохина, хомутовского вашего, знаешь?
