Мне кажется, на основании опыта разбираемой экскурсии, что лучше всего дойти до угла Гулярной. На этой улице находился питейный дом, давший ей свое название; в настоящее время на ее углу стоит двух-этажный темный деревянный дом,[215] хотя он Адрианополя заменить не может, но все же лучше остановиться у него, чем перед каким либо другим зданием. Теперь возникает вопрос, чем заполнить сравнительно длинный переход от Тучкова моста до Гулярной. Опыт показал, что заполнять его не нужно. Пусть переход явится отдыхом и внутренним разбором впечатлений. Дойдя до Гулярной, лучше зайти в эту тихую улицу, не теряя из виду деревянного дома, так как на Большом проспекте (даже в этот вечерний час) трудно провести беседу. Прежде всего нужно представить подлинный облик гостиницы:
«Это было длинное, деревянное почерневшее здание, в котором, не смотря на поздний час, еще светились огни и замечалось некоторое оживление».
Свидригайлов с трудом достал себе ночлег. Он подошел к окну и выглянул в сад.
«Под окном, должно быть, действительно было что то вроде сада и кажется тоже увеселительного; вероятно днем здесь тоже певали песенники и выносили на столика чай. Теперь же с деревьев летели в окно брызги и было темно, как в погребе».
В этой обстановке протекает последняя ночь Свидригайлова, полная бреда. Ко всем его кошмарам присоединяется впечатление от сада.
«Холод-ли, мрак-ли, сырость ли, ветер ли, завывающий под окном и качающий деревья вызывали в нем какую то упорную фантастическую наклонность или желание».
Все силы ненастной петербургской ночи поднимают в Свидригайлове воспоминания о той ночи, когда он отдался во власть хаоса. «Ему все стали представляться цветы». Является видение Троицына дня: девочка в гробу, вся в цветах,
«в белом тюлевом платье со сложенными и прижатыми на груди, точно выточенными из мрамора, руками. Но распущенные волосы ее, волосы светлой блондинки, были мокры; венок из роз обвивал ее голову. Строгий и уже окостенелый профиль ее лица был тоже как бы выточен из мрамора, но улыбка на бледных губах ее была полна какой-то не детской, беспредельной скорби и великой жалобы»…
Она была погублена «в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда был ветер»[216]
Ее образ необходимо напомнить. Белая лилия гибнет в городе, под которым шевелится хаос. Хаос надвигается на Свидригайлова.
«Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним другой. «А, сигнал, вода прибывает», подумал он. — К утру хлынет там, где пониженное место, на улицы, зальет подвалы и погреба, всплывут подвальные крысы, и среди дождя и ветра люди начнут, ругаясь, мокрые, перетаскивать свой сор в верхние этажи».[217]
Начинается новое наводнение на Мокрушах. Та вода, которую так не любил Свидригайлов идет звать его.
«Чего дожидаться? Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю голову».
Но Свидригайлов не пошел; еще один отвратительный кошмар и он вышел в еще сырой одежде на улицу.
«Молочный густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел по скользкой, грязной, деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве. Ему мерещились: высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты и, наконец, тот самый куст».
Это беспрерывное ударение на мокроте, сырости все усиливает значение водной стихии. Сознавая близость конца, Свидригайлов начинает зацепляться своим вниманием за мелочи жизни:
«С досадой стал он рассматривать дома, чтобы думать о чем нибудь другом. Ни извозчика, ни прохожего не попадалось ему по проспекту. Уныло смотрели ярко темные деревянные домики, с закрытыми ставнями. Холод и сырость прохватили его тело и его стало знобить. Изредка он натыкался на лавочные и овощные вывески и каждую тщательно прочитывал. Вот уже кончилась деревянная мостовая. Он уже поровнялся с большим каменным домом. Грязная, издрогшая собаченка, с поджатым хвостом перебежала ему дорогу. Какой то мертво пьяный, в шинели, лицом вниз, лежал поперек тротуара. Он поглядел на него и пошел дальше»…
