А н т о н Е в л а м п и е в и ч (заметив удрученный вид Валерия). А знаете, Валерик, вы меня заинтересовали. И я решил пойти взглянуть на ваш хоккей… Все эти ваши Буратино… и остальное…
Ч е р н о м о р д и к (неожиданно возмущенно). Думают о нем! Ветеран, видите ли… А ты им докажи… (Почему-то делает жест в сторону сидящих за столом.) Докажи! Думаешь, мне легко было? Только моя беда, может быть, двойная.
Н и н а. Боже мой, Черномордик, неужели ты тоже играл в хоккей?
Ч е р н о м о р д и к (осел). Не в хоккее дело.
Ф е д о р. Так в чем же? Вы же хотели что-то рассказать.
Ч е р н о м о р д и к (обводит всех тяжелым взглядом, опустил голову). Может быть, вам это тоже не интересно…
М а р и н а. Что-то новое, Георгий Петрович. Вы же не прима-балерина, чтобы вас упрашивать.
Ч е р н о м о р д и к. Я не балерина! Не балерина! И прошу это запомнить. Я в штрафном батальоне был. Бои на Черном море тяжеленькие были, ой тяжеленькие… Обеспечиваем мы с моей ротой отход части, через залив. Прижал нас фриц к морю, да так, что ничего от роты не осталось… человек шесть. Сумели мы, так сказать, ценой собственных жизней… А немец прет и прет… Куда деваться? Морячки в плен не сдаются… Погибать тоже вроде ни к чему. Один выход — вплавь до берега добираться. Бушлаты скинули. Стоим в одних тельниках… Автоматы в руках у каждого… А с ними долго не проплывешь. Врагу оставлять — да ни за что! Отплыли мы метров пятьдесят от берега и утопили их в море. С ними бы нам ни в каком разе не доплыть — октябрь да и залив километра полтора… А без них почти все до своих добрались.
Н и н а. Ну и при чем тут хоккей?
Ч е р н о м о р д и к (спокойно). Хоккей ни при чем.
М а р и н а (увидев, что Черномордик наливает себе шампанского). Стоит ли, Георгий Петрович?
Ч е р н о м о р д и к (не отвечая). «Эх вы, военные моряки, свое оружие бросили. И откуда это, мол, известно, что оно утоплено, а может, вы его врагу оставили…» Разжаловали меня честь по чести и в штрафбат.
В а л е р и й (восхищенно). Ну, ты даешь, батя!
Ч е р н о м о р д и к. Обидно, скажете? Аж до слез. Только зажми… ни слова никому. Никто не знал, что на сердце.
С т р у ж к и н (попытался улыбнуться). Так вы у нас, оказывается…
Ч е р н о м о р д и к (в задумчивости). На кого обижаться-то было? На Родину?
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (осторожно). А в каком качестве вы войну закончили?
Ч е р н о м о р д и к. Капитан второго ранга. Остальное, так сказать, на кителе. (Встал, поднял чашку.) Тост за память хочу предложить. Память — она мне никогда сломаться не даст. И в вашей семье тоже замечательная память сохраняется. Не забывайте об этом.
Поднимает чашку с шампанским и пьет, за ним так же молча остальные. Стружкин отставляет вино.
С т р у ж к и н. Значит, Кирилл, портрет все-таки забираете.
К и р и л л (смущенно). В обстоятельствах стеснен.
С т р у ж к и н. Да не смущайтесь, не смущайтесь… Есть всем надо. (После паузы.) Давно письма Кадмина перечитывали?
К и р и л л. Честно говоря, очень… Совершенно замотался. (После паузы.) А портрет этот все равно музею ни к чему. Я ведь его тогда в связи с табакеркой.
С т р у ж к и н. Дело прошлое, Кирилл. Ну-ка, признайтесь, хотели все-таки табакерочку на память?
К и р и л л (махнул рукой). Просто не помню. Может, и действительно в корзинку сунул. Случайно.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (глядя на Кирилла). Бедный, бедный вы, Кирилл Сергеевич.
В и к а. Он не бедный. У него огород.
К и р и л л (покорно). Огород.
С т р у ж к и н (встал). А ведь табакерку вам в корзину я подложил.
Пауза.
К и р и л л. Вы?
Ф е д о р. Ничего не понимаю. А для чего?
С т р у ж к и н. Это так легко понять. Кем я всегда был для вас. Восторженный соседский мальчик, влюбленный в творчество Кадмина. И вдруг появляется второй такой же мальчик. Только моложе и, как мне тогда показалось, сильнее меня. Я тогда отчетливо понял, что если Кирилл останется здесь в доме, то мне тут просто не будет места. А я… я не мог без этого музея, без этих стен, стола…
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. И вы решились…
С т р у ж к и н (улыбнулся). Решился. Что поделать — решился.
