— Не хочу портить аппетит в предвкушении маминой стряпни, — сказал Стаис.
— Моя сестрица от Джнни без ума, — проговорил Уйтджек, — и у меня есть предчувствие, что как только он вернется с войны и осядет дома, она его заарканит. Перед моим уходом она явилась ко мне и спросила, не уступлю ли я ей десять акров на севере моих земель и три акра лесных угодий для строительства их будущего дома. Я сказал, что с моей стороны возражений не имеется. — Он помолчал, вспоминая о десяти акрах горных лугов на пологих склонах Северной Каролины и трех акрах дубов и сосен, из которых можно выстроить добротный деревенский дом. — Никому в мире я не позволил бы поселиться на своих землях. Никому, за исключением Джонни Моффата. Я знаю его двадцать лет. Я дрался с ним шесть раз, и все шесть раз здорово его измолотил. Нам пришлось провести вдвоем в глухом лесу два месяца, и я могу сказать… — он поднялся, подошел к своей койке, но, видимо передумав, тут же вернулся к Стаису. — Всё это строго между нами, сержант. Надеюсь ты понимаешь?
— Конечно, — ответил Стаис.
— Сестренка заявила, что спустит с меня шкуру, если я проговорюсь Джонни о том, что ему уготовано по возвращении. Женщины иногда бывают весьма уверены в себе, — усмехнулся он. — Но тем не менее, я ничего не сказал Джонни. Не проболтался даже тогда, когда, надравшись до бесчувствия, голышом распевал «Кейзи Джонс» в центре Тампы в три часа ночи. — Уайтджек подошел к своей койке, извлек из вещевого мешка сигару и тщательно её раскурил. — Просто удивительно, — сказал он, — насколько быстро привыкаешь в армии к пятицентовым сигарам.
— Я пробовал курить, — произнес Стаис, — но решил отложить это дело до тех пор, пока не стану чуть старше.
Уайтджек понимающе кивнул, затянулся сигарой, медленно выпустил струйку дыма и спросил, тяжело пустившись на койку.
— Думаешь, они тебя снова пошлют на войну?
— Ни капли не удивлюсь, если они это сделают, — глядя в потолок ответил Стаис. — Вообще-то со мной ничего такого не случилось. Я просто устал.
— Да, кстати, — сказал Уайтджек, — ведь ты слышал наш разговор о лейтенанте, не так ли?
— Да, — ответил Стаис.
— Я прошел на взлетное поле и перекинулся с ним парой слов. С тех пор, как мы сюда прибыли, он проторчал весь день и половину ночи у башни контроля и пялился в небо, ожидая прилета нашей эскадрильи. Он и сейчас там сидит. Мы с ним старинные друзья и спросил его прямо в лоб. «Фредди, сказал я, — ребята в последнее время только о тебе и толкуют». «В чем дело», — спросил он. «Ребята не перестают задавать вопрос, почему это ты вдруг изменился к худшему. Ты проходишь мимо них с таким видом, будто и не узнаешь вовсе. Неужели после года совместной службы ты решил стать настоящим солдафоном и поставить их на свое место?» — сказал я. Он посмотрел на меня, потом огляделся по сторонам, а затем молчал чуть ли ни целую минуту. «Прости меня, Арнольд, — наконец ответил он, — Это до меня просто не доходило». После этого он поделился со мной тем, что его мучило. — Уайтджек почти машинально посмотрел на часы, а затем, снова подняв голову, продолжил: — Оказывается, он начал волноваться с того самого момента, когда мы получили приказ лететь через океан. Его очень беспокоили наш хвостовой стрелок и штурман.
— Что именно его волновало? — спросил Стаис, мгновенно представив себе бесконечный список забот, способных обеспокоить командира экипажа.
— Он думает, что они никудышные бойцы, — медленно подбирая слова, ответил Уайтджек. — Они — отличные парни, лучших товарищей и пожелать нельзя, однако лейтенант долго присматривался к ним на земле, в воздухе, за пулеметом и пришел к убеждению, что в бою они не потянут. Командир всё время думает о том, как лучше привести «Митчелл» на базу целым, а нас по возможности живыми, и он очень опасается, что такой штурман и такой хвостовой стрелок на борту самолета таят в себе опасность. Он не знает, как поступить: требовать ли после прилета в Индию замену двух членов экипажа, или нет. И его гложет мысль о том, как он скажет стрелку и штурману, что им придется остаться на земле. Именно поэтому он сидит рядом с Башней контроля и не замечает, когда мы проходим мимо него… — Уайтджек вздохнул. — Ему двадцать два года, и он — лейтенант. Это большой напряг для любого человека в его возрасте. Если ты увидишь Новака, ты, надеюсь, ему ничего не скажешь?
