(Я снова приехал к бабушке, только она уже умерла. И не было ее старого дома. На его месте стоял новый, перестроенный, и в нем жили родители. Я сидел под яблоней в огороде и пытался пройти тот старый дом по памяти – от крыльца до последний комнаты. Вот здесь жили другие люди, здесь они писали свои дневники о погоде, ругались и вечно ремонтировали когда-то старый дом. Здесь гнали самогон, сушили травы, стругали большим рубанком капусту, готовили кислые щи, подогревали на сковородке мороженое… так хотелось мороженого… лежа в постели, в горячке… эти самые руки, те самые, разогрели его на сковородке и влили маленькими глотками в горячий рот – холодного нельзя. Я помню, как пришел сюда, чтобы остаться лежать в последней комнате на перине долгое, долгое время – заболел ангиной. Стоял в холоде на четырех ступенях, ведущих в переднюю, комки снега, ступени скрипели так тепло, ведь я уже не здесь, меня несет в натопленную комнату с запахом чая, и черное смородиновое варенье пахнет сахаром уже здесь, когда я счищаю снег с ботинок на этих четырех ступенях, ведущих в переднюю. Я открываю дверь и стою, пуская холод – вот он я, пришел, к вам. Ко мне бросаются, кричат – «вот же парсюк головастый, в такой мороз, пришел» – и ставят белую чашку с голубыми животными по краям. Потом снег, он за окном слепит меня, я отворачиваюсь от него, мне все безразлично – высокая температура, таблетки, лица, обои и трюмо, ночью превращающееся в толстого карла.
Здесь брились ворчащей бритвой, будившей – сразу – весь дом, здесь расчесывались пластмассовой мягкой расческой с черным налетом на белых зубцах, здесь висело зеркало – прямо напротив меня – я ел пресные блины и смотрелся в него – неужели я так приятно смотрюсь, когда ем пресные блины? И щеки не такие уж… Эй, Лешка! Пьют за упокой. Поднимай компот – пей – «пусть земля тебе будет пухом». Это был дед.
Я снова и снова пытался пройти тот дом до конца, но так и не смог. То меня отвлекали валенки деда 45 размера, похожие на пару кашалотов, то погребной лаз, из которого чьи-то руки выставляли на пол трехлитровые банки с огурцами и капустой, то вешалка с телогрейками, стул о трех ногах, мой первый фотоаппарат, теткино свадебное платье… Я открыл глаза и увидел, как моя мать полет грядку в пяти метрах от меня, и я стал одним словом: почему? Небо, синее, с махонькими белыми перьями давило на веки, оседало всем своим весом на яблоню, под которой я сидел. Каждый лист держался как атлант, пружиня на ветру. Земля поддерживала меня на весу – влажная и жесткая, она толкала меня навстречу листьям и перьям – то был громадный ответ, проговорить который невозможно, только впустить на секунду в себя самого, заполниться им.
И отдать обратно.)
3.
Левушка
Котика принесли и бросили на палас в коридоре. Похожий на персик, рыжий, на коротеньких лапках, он будто спросонья мотал головой из стороны в сторону. Софья сварила курицу и с рук кормила его теплым мясом.
– Ты – Лёвушка. Правда ведь?
– Да, похож.
Алексей Иванович с неприязнью подсчитывал количество внимания, которое жена оказывала неизвестному коту. Она сидела на корточках и шушукала Лёвушке что-то нежное, рисуя пальцем вокруг его пушистого хвостика – котенок падал лапами на врага, но Софья, смеясь, убирала руку.
Алексей Иванович удалился в свою комнату, чувствуя вину и обиду. Целый вечер он мастерил игрушку для нового истребителя домашних обоев, цветов и обуви. Сшитая из красных листов твердой бумаги бабочка на нитке почти никогда не привлекала внимания Лёвушки. Он с первого дня полюбил драть кресло в кабинете.
– Что же ты, парсюк! – шипел Алексей Иванович и хлопал по ручке кресла. Хитрый кот был ловчее.
– Не ругайся на Лёву, – обиженно вставляла Софья из своего угла, опустив книгу.
– Я ничего… ничего, – оправдывался Алексей Иванович, закрывая досаду газетой и отбрыкиваясь свободной ногой от жестокого льва, обнявшего его за ступню и терзавшего задними лапами пятку.
Почти каждый день Алексей Иванович случайно запирал кота на кухне и с любопытством смотрел через стеклянную дверь, как он прыгает на ручку. Несколько долгих минут он наблюдал за его настырными попытками открыть дверь и только потом выпускал на волю. Кот подняв рыжую, намагниченную трубу, гордо выходил, не глядя на мучителя, но, услышав за спиной угрожающее постукивание трости, давал драпака, смешно и долго буксуя на лакированном полу.
