Хосе Лопеса и девушку (лучше, чтобы у нее не было имени) объединяет наркотик, только наркотик. Они продолжают разговаривать, но слова, едва слетая с губ, тонут в неистовых звуках музыки, вырывающихся из усилителей, и разговора как такового не получается. Болеслао сквозь годы, которые виски добавляет к его возрасту и на которые оно укорачивает его жизнь, отдаляя от лежащей на матрасе пары, смотрит на щиколотку, вызывающую ассоциации со страдивариусом и с козой. Там, где кожа становится белой, обтягивая кость, щиколотка не совсем круглая, она почти овальной, почти стрельчатой, тщательно проработанной готической формы. Болеслао начинает чувствовать, что тепло, идущее от бедра девушки, сливается с его теплом, и эрекция возвращается. И уже нет ни воскресенья, ни возраста, ни ежей, ни музыки, ни людей, ни собаки. Только это тепло. Девушка убрала ногу с его колен. Так же естественно и бессознательно, как и положила. И это заставляет Болеслао почувствовать всю глубину своего одиночества в это воскресенье. Его колени, неожиданно оказавшиеся на холоде, еще ощущают женское тепло. И Болеслао снова и снова пытается сконцентрироваться на виски. И вспоминает о своем доме. Потому что ему одиноко.
Он абсолютно одинок. Жизнь сложилась так, что он остался один. Его дом. Мансарда в квартале Саламанка, единственная комната с окном на юг, с туалетом/душем или совмещенным санузлом или как там еще это называется. Болеслао вдруг захотелось домой. Когда он дома, его тянет на улицу, на люди. Это постоянная, сложная и в то же время простая игра. И по-другому уже не будет. Когда в своем жилище он начинает задыхаться, то идет на улицу. Когда улица изгоняет его со своих вымощенных камнем просторов, он прячется дома, пьет и спит.
Жилище Болеслао находится под самой крышей в квартале Саламанка, на одной из улиц, поднимающихся с запада на восток. Квартал славится чистенькими фруктовыми магазинами и мексиканскими рыбными лавками, торгующими изысканным товаром для состоятельной публики. Болеслао утром садится у своего большого окна и смотрит в окна напротив (улица узкая), чтобы, если повезет, поглазеть на ножки какой-нибудь горничной. Потом, когда солнце приходит на юг, сигнализируя, что наступил полдень, он, уже выпив к этому моменту виски с водой из-под крана, медленно, внутренне собираясь в нечто похожее на человека, выходит на улицу, чтобы пообедать.
Недалеко широкие каштановые бульвары с удобными скамейками. Там всегда много детей, играющих под присмотром бонн, напоминающих лисиц наглаженной белой форменной одеждой. В карманах у них наверняка наготове мелочь, выданная Доном Амадео на непредвиденные расходы. Болеслао обедает в таверне вместе с каменщиками, реконструирующими этот квартал, и с шоферами, работающими в большом доме. Район изобилует такого рода заведениями. Философ говорит, что одной биологии недостаточно, чтобы родился король, но вполне достаточно, чтобы получился лакей. А лакеям нужно где-нибудь обедать, если они не едят хозяйскую похлебку. Вот в таких местах обедает Болеслао.
Здание, в котором он живет, помимо него, населяют — хромой швейцар; несколько одиноких квартиросъемщиков, никогда не запирающих своих дверей; дорогие проститутки, не доверяющие никому и ни в чем, и несколько иностранок, имеющих привычку покупать торт и зажигать свечи по каждому поводу и без повода (с некоторыми Болеслао пришлось переспать — безо всякого желания, они в возрасте — в качестве платы за съеденный кусок торта). Эта недвижимость походит на Титаник, тонущий и причем знающий, что тонет. И поэтому взгляды всех находящихся на его борту, когда обращены в сторону лифта или лестницы, неизменно выражают любовь и отчаяние, вызванные необходимостью плыть на таком корабле по жизни.
Да, в обычные дни недели Болеслао обедает со строителями, реконструирующими квартал Саламанка. Он первым делом снимает свое пальто «в ёлочку», чтобы его не приняли за сеньора и садится за длинный деревянный стол, за какой угодно стол, занятый каменщиками, водопроводчиками и циклевщиками (нужно сидеть за одним столом со всеми, и это радует его, излечивая на какое-то время от одиночества).
