— Она тебе не нравилась?
— Она, — улыбнулась Чеденг, — была настоящей дочерью Альфреды: совершенно безжалостная. Но кто может винить ее за это? Ребенка в ней убили, рассказав, как поженились ее отец с матерью. Думаю, бедная Ненита так никогда и не оправилась от этого удара. Девушка, которая убеждена, что каждому есть что скрывать, вряд ли может кому-нибудь нравиться.
— Чед, ты могла узнать все это только от…
— От нее самой. И еще от Альфреды — мы не прерывали переписку. Когда девушку отослали сюда, она, конечно, сразу же пришла ко мне, и я разыгрывала из себя приемную мать. И все о ней выведала. Мне не очень-то нравилось, что она считала, будто тоже знает обо мне все. Но я спросила себя: разве можно винить девушку в том, что она просто не умеет думать иначе? У нее была страсть разоблачать — правда, я бы сказала, не со зла. Ненита искренне верила, что люди только и ждут случая рассказать ей о себе то, что сообщать не принято, а потому считала, что и вещать об этом может всему миру… Не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать.
— Открытая исповедь, доведенная до абсурда — до колонки сплетен в газете.
— О нет, для нее это были не сплетни, а великие откровения, о которых надо кричать с колокольни.
— И все началось после того, как ей сказали об отце?
— Она услышала об этом, когда ей было двенадцать.
— И разоблачение было грандиозно обставлено?
— Напротив, все произошло совершенно случайно. Ты же знаешь, сколь жестокой временами может быть Альфреда. Ненита мне говорила, что раньше все люди для нее были вполне обычными, она считала, что их следует принимать такими, какими они выглядят. Зеленщик — это зеленщик, а полицейский — полицейский. И вдруг выясняется: внутри они все не такие, какими кажутся. Она ведь не подозревала, что в ее собственном доме на самом деле все время жил монах, который до сих пор был просто ее папа, разъезжий торговый агент. А может быть, и священник в церкви тоже скрывает под своей личиной кого-то другого? Мысль, что в каждом человеке таится кто-то совсем иной, как это было с ее папой, не давала ей покоя. Зеленщик на деле вовсе не был зеленщиком, а полицейский мог оказаться совсем необычайной личностью, как папа.
— Значит, для нее это не было потрясением? Я имею в виду само сообщение о том, что она дочь монаха.
— Джек, потрясения бывают разные. Альфреда опасалась, что у девочки это вызовет шок, поскольку тогда она обожала своих родителей, и, конечно, наша Альфреда даже готова была решительно от всего отречься. Но получилось так, что она сама испытала потрясение — от того, как девочка восприняла новость.
— Была очарована.
— Если верить Альфреде, лицо ее дочери прямо-таки засияло от восхищения. Неделями она не могла отвести глаз от отца. Они с Альфредой, должно быть, вздохнули с облегчением — настолько легко все обошлось. Но потом восторги их поутихли, поскольку Ненита всюду хвасталась, что ее отец — монах. А когда дома ее за это ругали, это сбивало девочку с толку — ведь ей внушали, что папа и мама проявили великодушие, рассказав все. Что же дурного в том, что она сама говорит правду?
— Не думаю, чтобы это слишком удручало Альфреду, — обронил Джек. — Она вполне способна была обойти всех самых благочестивых матрон в городе и сказать: ну разве не забавно, что мистер Куген был иезуитом? — а заодно и спросить, не нуждаются ли их сыновья в репетиторе по латыни… И этих дам гораздо больше потрясло бы ее спокойствие, чем то, что монах женился.
— Не совсем так, Джек. Ведь это происходило пять лет назад, когда такое было еще в диковинку даже там, в Америке. Но ты прав: и она, и отец Куген держались с апломбом. Они сказали маленькой Нените, чтобы она набралась мужества и не обращала внимания на насмешки и поддразнивания в школе. С этого момента девочке никакого удержу не было. У нее, так сказать, открылись глаза. Скоро она уже носилась с новым откровением: ее мама не американка, она — туземка! Положим, Альфреда никогда не делала секрета из того, что она филиппинка, но в глазах дочери необыкновенной ее делало то, что она туземка, — и уж бог знает, какой смысл ребенок вкладывал в это слово.
