Она задержалась у двери.
— А знаете, мистер Энсон, я очень бы хотела выяснить одну вещь. Если произойдет то, что вы называете следующим действием пьесы, на чьей стороне будете вы?
На минуту он задумался, потом ответил, пожав плечами:
— Я не собираюсь делать выбор.
Она улыбнулась:
— Но я все же думаю, что вы его сделаете, когда придет время, и это будет правильный выбор.
В первый раз он видел ее улыбающейся, и неожиданно все происшедшее сгустилось для него в звуки лиры и флейт.
Держась за ручку двери, она стояла, освещенная дневным солнцем, в пурпурной юбке и прозрачной блузке, а черные волосы струились по ее спине, и казалось, четыре века мифа и тайны улыбались с ее лица. Потом она исчезла в доме.
Уже проходя мимо храма, он услышал, как кто-то окликнул его по имени. В боковой двери храма стоял ухмыляющийся Исагани Сеговия, опять в набедренной повязке.
— Мистер Энсон, вы удовлетворены этим интервью?
— Нет.
— У вас все еще есть вопросы?
— Несомненно.
— Если вы хотите знать, кто сообщил сенатору Алексу Мансано насчет Почоло…
— …то это были вы, да?
— Я послал ему анонимное письмо, в котором сообщил, что его отец и жена знали о мошенничестве с розами в пещере. Он начал проверять и, конечно, вышел на меня. Тогда я сказал ему, что Почоло и есть таинственная фигура, стоящая за «Самбаханг Анито», и рассказал все, что действительно случилось с Ненитой Куген.
— Теперь ясно, кто открыл тайну Нените Куген.
— Да, это тоже я. И я же сказал Иветте, кто пытался поймать вас в ловушку в тоннеле, — хотя и не впрямую. Я просто устроил так, что она подслушала, как мы с Томми говорили об этом. Я слышал, сенатор оставил письмо?
— Оно уже превратилось в пепел.
— Жаль. А было бы забавно — не само разоблачение, а его последствия. Церковникам пришлось бы попотеть.
— Могу я спросить, для чего вы делаете все это?
— Ни для чего. Пожалуй, только ради забавы. Зло ведь забавно, когда оно бескорыстно.
— Вы любите розыгрыши?
— Я просто язычник. Нам все дозволено. Но, конечно, Гиноонг Ина будет сильно огорчена. Она слишком всерьез принимает все это. А бедный Почоло воображал себя сатанинской личностью, играя в доктора Джекиля и мистера Хайда.
— Странно слышать это от человека, бывшего его креатурой.
— В том-то все и дело. Он мне просто надоел со своей уверенностью в том, будто я его креатура, его орудие, ученик дьявола. Пусть теперь поразмышляет на досуге. Когда он появился здесь в ночь перед исчезновением, я сказал ему, что это я разоблачил его перед Ненитой, Иветтой и Алексом Мансано. Слушайте, да он просто обалдел! Бедняга только тогда сообразил, кто из нас двоих был главным. Он-то все время думал, что он беспощаден, сущий сатана, а тут другой переплюнул его в сатанизме, к тому же просто так, без всякой цели.
— Нисколько не сомневаюсь, Исагани, вы принесли не меньше зла.
И Джек зашагал дальше.
Он взял такси, велел ехать к дому Мансано и застал Монику врасплох на кухне, где она упаковывала фарфор.
— Джек! Как ты меня напугал!
— Где Чеденг? Пошли кого-нибудь за ней.
— Чеденг?
— Моника, скажи ей, что я здесь и такси ждет!
— Но ведь она улетела, Джек.
— Улетела? Куда?
— В Нью-Йорк. Я только что вернулась — провожала ее. Ее самолет вылетел в час дня.
— Но ты даже не сказала мне, что она улетает!
— Она решила совершенно неожиданно.
Джек упал на стул, не зная, воспринимать ли этот удар как потерю или как избавление. Моника вытерла руки о фартук и села рядом.
— Что все это значит, Джек?
— Я приехал за ней. Я приехал, чтобы увезти ее в Давао. Не могу понять, зачем ей надо было улетать. Она ждала меня, должна была ждать. Она не хотела подталкивать меня, поэтому даже не сказала мне, где скрывается. Но сегодня утром, когда я увидел ее, она поняла, что я знаю — она ждет меня, и я приеду за ней.
— В таком случае, Джек, я рада, что она решила улететь в Нью-Йорк.
— Ты сошла с ума!
— Это ты сошел с ума, Джек. Неужели ты не видишь, как бы это выглядело — бежать с женой друга, когда ее муж и сын еще не остыли в могилах?
— Да кому какое дело?
— Тебе, мне, всем нам, потому что это гнусно, и никакое твое прекраснодушие не изменит этого. Послушай, Джек, ты столько лет жил в тени чего-то гнусного — ведь Альфреда сбежала с монахом. А теперь хочешь прожить оставшуюся жизнь в тени Другой гнусности?
