На лице моей бабушки не счесть числа морщин. Не счесть числа лет, прожитых. Шлёпаю босяком из спальни, наперегонки с кошкой, на звук готовящихся запахов завтрака.
— Бабуль, с добрым утром! — хватаю за руку, теплую, мягкую, целую подставленную щеку. Бурлит, грохочет крышкой кастрюлька, стреляет масло на сковороду. В окне в зеленых липах прыгают с ветки на ветку и щебечут воробьи. Гуляют по подоконнику голуби.
Вдруг становиться грустно. Я забираюсь с ногами на стул и смотрю с мольбой.
— Чего ты, Дима?
Губы дрожат, шмыгаю носом.
Бабушка ставит передо мною чай. Размешивает сладость в каждом глотке ложкой, звенит в воздухе подобно колокольчику. Только лишь улыбается. Запрыгивает на стол кошка. Ворует сухари.
Окна выходят на площадь. В утренних лучах она пустынна и спокойна. Лишь подобно китам фыркают неповоротливые «икарусы», распахивая двери на остановке, впуская во внутрь сонных и растрепанных пассажиров.
В спальне в поисках носка заглядываю под кровать. Выискивая шорты, смотрю под стулом. Майка на зеркале. Кепка на цветке. Гляжу в окно. Птицы в небе. Канализационные люки и крыши гаражей внизу. Дикие котята играют с тенями и своими хвостами. Я с тоской смотрю на всё это. А солнце все выше и мысли светлее. Внизу под окнами ждет меня мама.
— Дана, как хочется не взрослеть, быть этим маленьким мальчиком.
— Да, в детстве я любила лазать по деревьям и драться с пацанами, мои коленки были всегда изодраны, локти тоже. Помню, как всегда хотелось содрать застывшую коросту с раны, сдирала, пила свою кровь. Или наемся зеленых яблок и потом неделями…
— Я не совсем об этом…
— А о чем?
— Я о том, как чувствовалась тогда жизнь. Я о том, как хотелось просыпаться утром, и о том, как не хотелось засыпать. Как каждый день был, что ли, совершенно законченным, весь в себе. Каждое утро, словно, просыпался в новом удивительном и теплом мире…
— Мы всегда приписываем детству многое, чего не было.
— Почему ты так говоришь?
— Мы придумываем прожитую жизнь, переписываем её, на свое усмотрение, а все было совсем не так… После и этот день ты перепишешь. Он станет еще одной живописной страницей твоей юности, а на самом деле ты только и делаешь сегодня, что лезешь мне рукой под юбку и жуешь мой язык. А после некоторой корректуры, лет так через десять, у тебя получатся одни только целомудренные разговоры, разве не так?
— По-твоему лучше — ляжки и языки?!
— По моему — да. Но хватит! Мне так сложно разбирать твои слова, ты или целуй меня, или разглагольствуй.
— Лаэ, э оаэ, воыэ…
Мы целуемся. Но при этом мне не отделаться от ощущения, что одновременно меня накрывает светом того самого дня из моего детства, когда я сбежал по лестнице, вылетел из подъезда и обнял маму. Реальное воспоминание или мои фантазии? Не знаю, но иногда мне кажется, что Дана похожа, впрочем, едва заметно, на мою маму. Возможно, я по данному пункту — двинутый.
Я вжимаюсь в Дану. Нащупываю её грудь, и прямо через одежду впиваюсь в нее зубами. Чувствую вкус молока. Орущий до посинения ребенок во мне замолкает. По венам тепло. В груди счастье.
— Мама, я люблю тебя!
— Что?!
— Дана, я люблю тебя!
Я точно — двинутый. Точно — что-то там по Фрейду!
Я гулял как-то странно с Данной. Все больше по каким-то подворотням. Прогуливаться с ней на Манто мне было тягостно. Все норовил выдернуть из её руки свою руку. Мне кажется, что я не хотел, чтобы нас видели вместе. Почему, я сам не знаю.
Когда уже темнело, провожал её до подъезда, и там мы целовались. Жевались. Сладостно. Теряя ощущения времени и пространства. Когда приходил в себя, я был уже почти у собственного дома. Веют сквозняки, моя ширинка неизменно расстегнута.
Нет, я уверен, что я был счастливым ребенком. Мне помниться, несмотря ни на что, чувство нежности — теперь превратившеесяв уксусную кислоту — пью маленькими глотками — морщусь вначале, потом выворачивает наизнанку.
Фотография: мама папа молодые, целуются на балконе, на линии горизонта, прически у них странные, советские, но у отца уже видна пусть маленькая, но проплешина, мама закрыла глаза, фотограф, быть может, тоже выпивший смеётся и улюлюкает, а им все посрано.
