На следующее утро во время процессии, первой, где он выступал с речью, поведение Вильгельма было примерным. Он крепко держал повод своей лошади, отстав на голову от лошади короля Георга. Конан-Дойль, бывший специальным корреспондентом во время этого события, писал, что «Вильгельм выглядел настолько благородно, что Англия не будет той доброй старой Англией, если сегодня снова не раскроет ему свои объятия». Когда процессия достигла Вестминстер-холла, Вильгельм первым спешился и рванулся к карете королевы Александры с такой проворностью, что успел к ней раньше королевских слуг, но королева собиралась выйти с другой стороны. Ловко обежав карету, опять впереди слуг, он оказался первым у двери, подал руку вдове и поцеловал ее «с любовью убитого горем племянника». К счастью, король Георг в это время подоспел на помощь своей матери и стал сопровождать сам, он знал — мать ненавидела кайзера, как по личным причинам, так и из-за Шлезвиг-Голынтейна.
Несмотря на то, что, когда Германия захватила эти владения у Дании, Вильгельму было всего восемь лет, она не забыла и не простила этого ни ему, ни его стране. Когда ее сын был произведен в почетные полковники одного прусского полка — в это время он был с визитом в Берлине, она написала ему:
«Итак, Джорджи, мой мальчик, ты стал настоящим, живым, грязным немецким солдатом, в остроконечной каске и синей шинели! Да, не думала я, что доживу до такого! Но ничего… тебе просто не повезло, это не твоя ошибка».
Под приглушенный рокот барабанов и стоны волынок дюжина матросов вынесла гроб, завернутый в королевский штандарт. Ярко сверкнули на солнце сабли кавалеристов, замерших по команде «смирно». По пронзительному сигналу четырех свистков матросы поставили гроб на артиллерийский лафет, задрапированный в пурпурное, красное и белое. Кортеж двинулся между шеренгами гренадеров, они, как красные стены, обрамляли одетые в траур толпы людей. Никогда еще Лондон не был так переполнен народом, но никогда не был таким тихим. Рядом и позади орудийного лафета, который тянули лошади королевского артиллерийского полка, шли шестьдесят три адъютанта, все в чине полковников или капитанов первого ранга, все со званиями пэров; среди них было пять герцогов, четыре маркиза и тринадцать графов. Три фельдмаршала Англии — лорд Китченер, лорд Робертс и сэр Эвелин Вуд — ехали вместе. За ними двигались шесть адмиралов флота, а после них — одиноко — большой друг Эдуарда, порывистый, эксцентричный сэр Джон Фишер, со странным неанглийским лицом китайского мандарина, в прошлом первый морской лорд империи.
Поздравления из всех знаменитых полков — «Коулдстримс», «Гордон Хайлендерс», дворцовой кавалерии и боевой кавалерии, конной гвардии и улан, королевских мушкетеров, гусар и драгун, немецких, русских, австрийских и других иностранных кавалерийских частей, почетным полковником которых был Эдуард, а также адмиралы германского флота — все это, по неодобрительным высказываниям некоторых наблюдателей, представляло чересчур огромный военный спектакль на похоронах человека, которого называли «Миротворцем».
Его лошадь, ведомая двумя грумами, с пустым седлом и перевернутыми сапогами в стременах, придавала всей картине оттенок простой человеческой скорби.
Далее шла торжественная процессия в старинных костюмах: оруженосцы в расшитых гербами средневековых плащах, королевские телохранители с булавами в белом, стремянные, шотландские лучники, судьи в париках и черных мантиях, возглавляемые лордом — главным судьей в алом, епископы в пурпурных мантиях, иомены — гвардейцы в черных бархатных шляпах и гофрированных воротничках елизаветинских времен, эскорт трубачей, а за ними следовал строй королей; потом в застекленной карете ехали овдовевшая королева и ее сестра, вдовствующая русская императрица, а также другие королевы, дамы и восточные монархи — в двенадцати разнообразных экипажах. Длинная процессия двигалась через Уайтхолл, Мэлл, Пиккадилли и Парк в направлении Пэддингтонского вокзала, откуда поездом тело усопшего должны были отправить в Виндзор для похорон. Оркестр королевской конной гвардии исполнял «Марш смерти» из «Саула». Все чувствовали какую-то завершенность в медленной поступи процессии и торжественной музыке. Лорд Эшер записал в своем дневнике после похорон: «Никогда еще не чувствовалось такой опустошенности. Казалось, все маяки, обозначавшие фарватер нашей жизни, были сметены».
