– А надо, чтобы не было! – сказал я.
– Хе-хе! – рассмеялся Фриц. – Надо, чтобы не было! Надо, чтобы японца пил чай с китайца. А они стреляйт.
– Они не понимают, – сказал я. – Когда все поймут…
Фриц снова расхохотался и даже схватился за живот, делая вид, что он помирает со смеху.
– Они не понимайт! Вы слышали, детка, что сказал Вилковский? Они не понимайт!
Я смотрел на Фрица и недоумевал: что он тут находит смешного? А он продолжал бегать по классу, кривляться и делать вид, что ему очень смешно. Потом он останавливался, протирал пенсне и начинал яростно доказывать, что от человеческого понимания ничего не зависит. Человек, собственно, ничего не понимает. Человек ничего не знает. Наука есть история человеческих заблуждений.
Каждая новая страница констатирует заблуждения предыдущей. Эти рассуждения всегда заканчивались одинаково: восхвалением латыни. На свете существует только одна наука: латынь. Только правила латинской грамматики остались незыблемыми в веках. Человек ничего не может. Но каждый может изучать латынь.
Фриц носился по классу. Пенсне сверкало. Плохо прикрепленные булавками брюки начинали тихонько сползать с живота. Но он ничего не замечал. Зажмурив глаза, Фриц рассказывал, как он сам встает ночью, чтобы изучать латынь.
– Да, да, детка, – я вставайт ночью, в два часа, в три часа… вставайт, зажигайт лампа и учит латынь… И так каждая ночь. А ви что делайт? Вилковский, ты вставайт ночью и учит латынь?
Нет, я не вставал по ночам, чтобы учить латынь. И Фриц начинал надо мной подтрунивать:
– Наука!.. Вилковский думайт, что он все знайт, все понимайт. А он не знайт латынь!..
Эти выпады повторялись все чаше. Фриц меня недолюбливал, но я все еще не мог понять почему. Потом я попросил у него книжку о теории относительности: в качестве классного наставника он выдавал нам книги на дом по субботам. После этого случая Фриц принялся высмеивать меня чуть ли не на каждом уроке:
– Вилковский читайт Эйнштейн! Я не понимаю Эйнштейн. Я старая человека и не понимаю. Эйнштейн говорит: пространство кривое. Как так кривое? Как может пространство быть кривое? Я этого не понимайт, а Вилковский понимайт. Он хочет читать Эйнштейн!
Для того чтобы окончательно разоблачить меня, Фриц тревожил не только Эйнштейна, но и тени Сократа, Платона, Цицерона и многих других. Длинные латинские изречения вместе со слюной летели с кафедры в учеников, сидевших на первых партах. «Я знаю, что я ничего не знаю», – говорил Сократ. «Мы знаем вещи в сновидении, в действительности мы нинего не знаем», – говорил Платон. «Колебаться, ни в чем не быть уверенным и во всем сомневаться», – говорил Пиррон. Предполагаемое знание вещей порождает страх, жадность, зависть, необузданные желания, честолюбие, надменность, суеверие, страсть к новизне, возмущение, неповиновение, упрямство и большинство физических зол. Не лучше ли вовсе воздержаться от суждения, чем выбирать среди множества заблуждений, порожденных человеческим воображением? Что мне выбрать? Что угодно. А еще лучше – ничего не выбирать…
Я внимательно слушал эти речи и очень плохо понимал, в чем дело. И совсем не понимал, какое отношение имеет ко мне Пиррон и почему Фриц меня не любит. От чего это он предостерегает моих товарищей:
– Детка, остерегайся Вилковский! Не слушай его. Я, старая человека, ничего не знаю, а он все знайт, все понимайт. Не надо его слушать!
Философская борьба, которую вел Фриц против тринадцатилетнего мальчика, не очень-то разбиравшегося в ее смысле, имела и практические последствия. На этот раз вполне понятные и ощутимые. Как-то на уроке французского языка я попросил разрешения выйти на минуту из класса. Фриц обрадовался.
– Пожалуйста, детка! И можешь совсем не возвращаться. Можешь не писать диктант.
Я Дам тебе хорошая отметка – перейдешь поскорей в четвертый класс, скорей избавляйся от тебя!
И я не вернулся на урок, а отправился на задний двор гимназии играть в футбол. Я не писал диктант по-французски, но получил хорошую отметку в семестре. Так впервые был нарушен стройный гимназический порядок. Фриц разрубил мою веру в справедливость школьного журнала, и я стал прохладно относиться к своим обязанностям. За этим неизбежно последовало и другое открытие: если получить вместо высшего балла скромную шестерку, мир от этого не рушится.
