— Стой, кто едет? — окликнул он.
Седоки слезли на дорогу. Один из них был в галифе офицерского покроя, на рукавах у обоих висели широкие красные повязки.
— Комиссар народного образования и комиссар труда, едем на позицию.
Тогда молодой махнул рукой и крикливо скомандовал:
— Огонь!
Из-за школы выкатили пулемет и выбежали с винтовками люди.
Увидев пулемет, один из комиссаров выхватил из кобуры револьвер и начал отстреливаться, второй, в кожаной фуражке, сел на дорогу и, поспешно стащив сапоги, бросился удирать. Рванул залп. Кони поднялись на дыбы и, цепляя колесами за столбики, понесли пролётку вместе с оравшим извозчиком по тротуару. В пыли трепыхался комиссар в синих галифе, он загребал ладонью пыль, словно думал переплыть на спине через дорогу. К нему подбежал невысокий солдат с кудрявой бородой и начал бить его лопаткой по черепу. Второму посылали вдогонку пулю за пулей, но он благополучно завернул в переулок. С комиссара стащили хромовые сапоги и, поддев пальцем за штрипки, собирались стаскивать синие галифе, когда безухий, весь побледневший, с прыгающей щекой, выскочил из калитки и швырнул в толпу гранату. Взрыв поднял грязное облако пыли, несколько человек упало. Длинноволосый толкнул Митю в спину:
— Бежим, хлопчик!
И вот теперь на обжигающей крыше вагона перед Митей возникает оставленный у школы комиссар. Почему-то запомнились его зелёные, протёртые на пятках носки. Лежит небось теперь, а пятки наружу. А извозчик?.. Он всё время хватался за кушак, наверно, ранило в живот... Потом бежали... На станцию примчались усталые, выпустив языки. Отходил последний состав. Уже сидя на крыше, увидели, как за поездом гонится редактор газеты Гайлис, его пустой рукав развевался по ветру. Дядько и Митя помогали ему криками, махали фуражками, редактор нажимал изо всех сил и, догнав поезд у самой стрелки, вскочил на ступеньку последней теплушки. Дверь снаружи была накинута задвижкой, и редактор с одной рукой не мог достать её. Из окна высовывались чубы и советовали откинуть задвижку зубами.
— Ладно, — кричал, задыхаясь, Гайлис, — до полустанка и так доеду!
— Устанешь, браток, двадцать две версты. А ты просунь локоть за скобку, оно полегче!
С большим напряжением Гайлис продел ладонь под дверную ручку.
— Шо ж ты опоздал, брат?
— Машины из типографии вывозили.
Два соседних рельса стремительно мчались в обратную сторону. Пролетела будка. И тут, за стогом сена, неожиданно повстречали неприятельский разъезд. Казачонок в сером чекмене держал на поводу коней, с любопытством разглядывая поезд, остальные, прячась за сено, стреляли по вагонам. За деревом, возле самой дороги, стоял казак в откинутой на затылок папахе и спокойно целился из винтовки в Гайлиса: редактор беспомощно дёргал засунутой в скобку рукой, стараясь повернуться к нему спиной.
Митя прижался животом к горячему железу и.необъяснимо почему начал считать чашечки на телеграфных столбах. Их было по восемь штук. С поезда гремели ответные выстрелы. Через пять минут Митя поднял голову: стог остался далеко позади. Дядько свесился с крыши и что-то кричал.
Безухий и Митя подползли к краю крыши: тело редактора с подмятыми вялыми ногами безжизненно висело на вытянутой руке и при каждом толчке вагона ударялось лицом об угол двери. Железная скобка крепко прихватила белую, бескровную кисть в том месте, где на кожаном ремешке сверкали небольшие квадратные часики.
— Куркуль в папахе убил! — крикнул со злобой и горечью Дядько.
— Знаёмый? — указал подбородком моряк.
— Ещё бы! Редактор газеты.
— Сгиб не за понюх табаку.
— Пропал.
Пустой рукав чесучовой рубашки убитого трепетно махал пробегавшим деревьям: Мите казалось, что Гайлис шутит, он просто приготовился к прыжку, но клякса крови на его спине вызывала чувство тяжёлой непоправимости.
«Сам помер, а часы небось идут», — подумал Митя.
— Товарищ Дядько, а как же он одной рукой себе часы застегивал?
— Какие часы?
— На руке.
— Часы?.. А он их никогда не снимал.
— И спал с ними?
— Даже в бане с часами мылся, — ответил с сердцем наборщик, — только отвяжись ты от меня с дурацкими вопросами!
