В связи с разговором о значительном сокращении первоначального текста «Дней и ночей» я хотел бы еще сказать следующее. Браться диктовать стенографистке или пользоваться, вот как сейчас мы с вами, диктофоном можно только при твердой решимости в дальнейшем сокращать надиктованное. При твердом сознании, что это только первый черновик. Иначе человек, который работает со стенографисткой или пользуется диктофоном, становится графоманом. Я это понял еще в самом начале работы и не держался потом за куски и кусочки.
Мне, как я уже говорил, нравилась книга. Мне казалось, что я создал в ней сразу нечто более значительное, чем выяснилось впоследствии. Может, это было ощущение молодости и войны, опасности, трудности обстоятельств, в которых делалась книга,— все это сказывалось, конечно. Но, в общем, я несколько обольщался. Но я никогда не обольщался насчет того, что пишу набело.
Работал я над книгой много. Всю осень сорок третьего года. Работал до изнурения. До такого изнурения, что зимой сорок четвертого у меня было нервное истощение и я среди зимы две недели, как ни стыдно признаться, провел в санатории. Видимо, накопилась усталость, а было мне тогда всего двадцать девять лет.
Печатались «Дни и ночи» кусками в «Красной звезде»; помнится, было опубликовано кусков десять. Полностью книга была напечатана журналом «Знамя».
В книге у меня была одна линия — история со шпионом, предателем, сыном попа. Причем поп был не на стороне своего сына. Из-за предателя чуть не погибал Сабуров. Вот так была сплетена эта история, полудетективная, в общем, дешевая и плохо написанная. Но она мне нравилась, мне казалось, что без нее роман не стоит на ногах, нет сюжета. И хотя меня Вера Васильевна Смирнова, бывшая моим редактором в «Знамени», слезно уговаривала выкинуть эту историю, показывая, как она легко вынимается, я уперся и ее не вынул. «Знаменем» так и была напечатана эта история, занимавшая два или три, может, листа.
— А в первом книжном издании?
— Выкинул я это. В первом же книжном издании, по-моему, я ее выкинул.
— Вносили ли вы изменения в позднейшие редакции «Дней и ночей»? Если вносили, то какие именно? Чем были вызваны эти изменения?
— В позднейшие редакции? Нет, кроме мелких деталей, мелких подробностей, изменений, пожалуй, не вносил. А стилистически возился много. Много раз правил. Да, я чуть не позабыл об одном изменении. В первых изданиях «Дней и ночей» московский корреспондент, побывавший в Сталинграде в батальоне Сабурова, носил фамилию, кажется, Авдеев. В более поздних изданиях я дал ему фамилию Лопатин.
Изменение было внесено уже после того, как у меня окончательно прорезался образ Лопатина, этого военного корреспондента старшего поколения. Он, этот образ, складывался постепенно, шел где-то от одного, другого, третьего моих старших по годам товарищей. От людей сорокалетних, которые были тогда у нас в редакции «Красной звезды». Платонов, Павленко, Тихонов (хотя он и не сидел в Москве, но постоянно писал в «Красную звезду»), Алексей Сурков, Лев Славин. Могу вспомнить и других, но эти пять писателей, которые были людьми, подходившими к пятидесяти годам, людьми, родившимися в XIX веке, должны быть названы в первую очередь. Вот такой немолодой человек был мной изображен. А потом, когда уже были написаны несколько повестей о Лопатине, я повозился с соответствующим куском в «Днях и ночах», и там оказался Лопатин. Как видите, он появился задним числом. Вот такая забавная история.
— Теперь позвольте задать вам вопрос, который — и отнюдь не ради праздного любопытства — неизменно интересует и критиков, и читателей. Какую роль в вашей работе над «Днями и ночами» сыграла память, ваше писательское воображение, документ? Как соотнеслось в этой книге лично вами пережитое и узнанное от других, со слов друтих? На протяжении всей войны вы вели записи во фронтовых блокнотах. В какой мере отразились в «Днях и ночах» эти записи, так сказать, впрямую, в какой опосредованно? Что пришло в повесть из памяти, а что домыслено?
— Видимо, это на каких-то конкретных примерах проще пронаблюдать. Вот, скажем, Проценко, командир дивизии. Что он украинец, что он вспоминает родной Киев, характер его речи, характер обращения с людьми — это все взято по воспоминаниям и отчасти по записям разговоров с Утвенко, командиром 33-й дивизии, которого я встречал тогда не в Сталинграде, а за Волгой. Дивизия только что вышла из боев и переформировывалась. От нее осталось человек двести или что-то около этого. Утвенко обо всем этом рассказывал, и у меня в блокнотах сохранились довольно подробные записи. Потом, когда Утвенко уже командовал корпусом, я снова был у него, близко его узнал. Уже задним числом узнал, не там, не в Сталинграде. Многое узнал именно в последующем, — там-то, вначале, я видел его накоротке. Все это вошло в книгу.
