Папа, еще довольно молодой человек (ему было сорок четыре года), тосковал и видел, что отношения с мамой наладить невозможно. Он сошелся там с другой, более молодой женщиной, к тому же склонной к героическим авантюрам и видевшей в нем героя. У них родился ребенок, а наша семья сломалась. Мои родители разошлись, и для меня, тогда тринадцатилетней девочки, это стало еще одной тяжелой травмой. Я, не зная всех обстоятельств, винила в этом отца и с максимализмом юности готова была порвать с ним, выражала ему свое презрение, называла его «предателем».
Мудрая мама и тут пришла нам на помощь. Она успокоила меня, объяснила что к чему, убедила не порывать с папа. Его отчаянные письма с мольбой не покидать его, просьбы о прощении и даже предложения расстаться с новой женой и сыном, в чем я увидела свидетельство его любви ко мне, помогли маме умилостивить меня. Я сдалась, но горечь этой первой «измены» и «предательства» надолго засели в моей душе, заставили впервые провести линию раздела между собой и папой и ощутить, что моя жизнь — это особая, отличная от всех других жизнь, которую я должна строить сама.
Мои первые воспоминания относятся к 1917 году. Тогда мне было три года и мы жили в Петербурге, на Бассейной улице. Вместе с нами в одной большой квартире поселилась семья младшей сестры моей мамы — тети Сони (Софьи Лазаревны Иковой), муж которой, Владимир Константинович Иков (литературный псевдоним Миров) — для меня дядя Володя, также принадлежал к меньшевикам. Их сыну Игорьку было тогда пять лет, и он стал первым горячо мной любимым, но рано умершим (в шестнадцать лет) товарищем и другом моего детства, а потом и юности. В последующие годы мы почти всегда жили общей семьей с Иковыми, вели общее хозяйство. Между родителями нашими царила крепкая дружба, все друг с другом были на ты, имели общих друзей.
Жизнь семьи после Февральской революции проходила бурно и шумно. Каждый вечер в большой столовой собиралось много народу, велись оживленные споры на политические темы, мелькали имена тогдашних политических деятелей. Мы с Игорьком, пользуясь всеобщей суматохой, устраивались тихонько в уголке большого зеленого бархатного дивана, прислушиваясь к этим шумным разговорам. В них мы, конечно, ничего не понимали, но легко запоминали часто повторявшиеся фамилии и, ведя свою, неслышную взрослым игру, тихонько повторяли: «А у них есть еще Ленин», «А у них есть еще Троцкий», Керенский, Мартов — и так, пока за нами не приходила няня и не уводила спать. Нам почему-то страшно нравилась эта игра в фамилии, звучавшие для нас как названия незнакомых игрушек, которыми тешатся взрослые.
Мне запомнилась июльская демонстрация 1917 года, разогнанная полицией. Мы с Игорьком стояли на широком подоконнике и глядели на улицу, где толпилось много народа, все куда-то бежали, гремели выстрелы. Потом пришла мама, взволнованная, запыхавшаяся, и стала рассказывать о том, что происходило в городе.
Октябрьские дни никак не запечатлелись в моей детской памяти.
В начале 1918 года Юденич стал подходить к Петрограду и обе наши семьи переехали в Москву. К этому времени у тети Сони родился второй сын — Дима, позднее ставший еще одним товарищем моего детства. У меня сохранились смутные воспоминания о поезде, в котором мы ехали, но что было в Москве сразу по приезде, я совсем не помню.
Более последовательными мои воспоминания становятся с 1919 года. Обе наши семьи жили в большой квартире хорошего дома в стиле «модерн» на Сивцевом Вражке. Она состояла из пяти комнат, но отопление не работало, температура опускалась ниже нуля, все ходили в пальто и валенках, электричества не было — освещались керосиновыми лампами. Единственным отапливаемым помещением в квартире оставалась ванная комната с колонкой. На ночь ее протапливали, клали доски на ванну, на них укладывали меня с Игорьком, а рядом ставили раскладную кровать, на которой устраивалась тетя Соня с маленьким Димой. Остальные спали в прекрасных апартаментах со стенами и окнами, покрытыми инеем.
В Москве было голодно. Заснеженная, покрытая сугробами, без городского транспорта, так как трамваи не работали, она казалась пустынной и заброшенной, особенно по вечерам, когда город тонул в темноте. Автомобили и извозчики встречались редко и вызывали удивление. На улицах прямо на снегу валялись трупы павших от голода, лошадей, которых некому было убирать. Деникин приближался к Москве, голод и холод царили в городе.
