В ожидании приезда Мити я сняла две комнаты в четырехкомнатной квартире (коммуналка!!!). А две другие заняли, как на грех, сектанты. Они увешали все стены в коридоре и в кухне изображениями своего гуру, которому они поклонялись. Его проницательный взгляд следил за тобой даже в туалете. Сектанты одевались во все красное и всю свою оставшуюся от прежней бессмысленной жизни одежду рьяно перекрашивали в красный. Повсюду сушилось их красное белье, и, поскольку стиральная машина была одна, все наши вещи тоже стали розовыми… Одним словом, Митенька угодил в этот красный кошмар – ценою стольких усилий покинув красных!!!
Позже мы сняли прелестную двухкомнатную квартирку: в первом этаже располагалась пекарня, и кондитерские ароматы проникали к нам посреди ночи, а ранним утром к запаху теплых булочек примешивался вкус свежемолотого кофе, что могло бы всю дарованную нам жизнь пробуждать в нас счастливые воспоминания, но увы, радость к тому времени больше не посещала нашу маленькую семью.
В повседневности между нами громоздились недоразумения. Мои простые жизненные правила, которые были у меня даже не в голове, а в крови, вызывали у Мити раздражение. Меня всегда шокировало мытье посуды под текущей водой или работающее в пустом доме (где целый день – никого) на полную катушку отопление. А его убивало то, что я придумываю для гостей меню и не хочу просто и честно выгрузить на стол все содержимое холодильника. Что я выбрасываю каждую бумажку в макулатуру, а не в обычный мусор. Что я держу бутылочку шнапса в шкафу и не соглашаюсь ее опустошить. Поскольку бутылочки вообще не задерживались в нашем доме, я назвала одну из подаренных «своей» и просила ее не трогать.
– Погоди-погоди-погоди, – говорил Митя, словно не веря в мою чудовищную жадность, будто бы надеясь, что меня еще удастся образумить, – когда же ты собираешься пить этот шнапс? Не знаешь? А с кем? Не знаешь. Не знаешь – когда, не знаешь – с кем, не знаешь – при каких обстоятельствах, и поэтому бутылка будет стоять в шкафу???
И он разводил руками так обреченно, что у меня все холодело внутри.
Наряду с моей прижимистостью он уличал меня в глупых тратах: в то время как его родные там, в России, бедствуют, я тут живу в роскоши, обзаводясь никому не нужными вещами вроде «красивой скатерти». На изобилие в колбасных и овощных лавках он смотрел не с удивлением и не с восхищением, а, как я сразу приметила, – с обидой. Финансовые вопросы его не интересовали, как и абсолютно не интересовало хозяйство. На мою пластиковую банковскую карточку (предмет для него тогда еще новый) он смотрел равнодушно и даже презрительно, как его мама на капитализм, не желая знать, сколько за что заплачено, покуда не научился ею пользоваться и не спустил весь счет.
Я работала везде, где удавалось устроиться: преподавала русский в вечерней школе, немецкий в частной школе, французский для торговли… Брала на дом проклятые переводы брошюр и проспектов на русский язык, приходили ко мне частные ученики… Митя приискал разовую работу, без ежедневной обязаловки, это ему нравилось: чинил-мастерил, подрабатывая своими руками (где и сколько – не докладывал), изъездил на лыжах весь Шварцвальд[3] (без меня – я не умела и не любила ходить на лыжах). Компании ему были по-прежнему необходимы, и жизнь наша проходила непрерывно при гостях или в гостях. А когда мы были наедине – он почти не разговаривал. Боже, как это было тяжело.
Разговор для немцев – это жизненно необходимая вещь, и дело не в жажде взаимного общения или нормальном для каждого человека желании выговориться; просто немцы в силу строения языка не понимают никаких полуслов и туманных намеков – фраза на немецком должна быть доведена до конца, до последней частицы, отделенной от глагола, от которой зависит смысл всего сказанного! Говорить для нас – значит внятно жить, такие вот ментальные штучки! А Митя не хотел говорить. Он словно затаил обиду. Так я и жила с ощущением, что чего-то ему должна.
Но (неудивительно, впрочем) он всем нравился, мой русский муж. У него появились друзья, которые уже не имели прямого отношения к моим друзьям. Где-то там, за пределами родственного и дружеского круга, сформировались душевные компании, в которые я оказалась не вхожа. Одна из них состояла из учителей вальдорфской школы, так называемых антропософов, имеющих пристрастие к русскому языку и русской культуре, которым Митя, как редкое тогда явление в Западной Германии, был интересен со всех сторон – со всех. Митя тоже заинтересовался этими людьми углубленно: у него родился ребенок, девочка, – но об этом я узнала спустя девять лет; и почему я всегда все узнаю последней? Прелестная девочка, брюнетка с голубыми глазами, похожая на Алена Делона, – ее мама была, конечно, моим антиподом: маленькая, худенькая француженка с темными непослушными локонами на художественно неприбранной головке…
