Альма сердится на Дольфа. Хотя он ни в чем не виноват. Я совершенно сбита с толку, думает она. Матушка сказала бы на родном руселарском диалекте: «Нашей Альме молоко в голову бросилось», — она так говорила, когда меня бесила Дольфова беретка. Натягивал беретку на уши, лица почти не видно, и, сколько не проси, он и дома ее не снимал.
Теперь Альма злится уже на себя. Почему ночью, когда она постлала своему искалеченному сыну постель в его комнате, на его собственной кровати, она не позволила себе по-настоящему обрадоваться?
Это у меня от матушки. Она, как и я, не любит покоя.
Почему я не могу просто наслаждаться жизнью? Ответ-то я знаю, но не позволяю себе выговорить его вслух.
Позвонить матушке? Рене всегда был ее любимчиком. Именно она держала его на коленях, когда мы втроем ехали на восьмидесятилетие тетушки Виргинии. Против нас в поезде сидел, уставившись на матушку, незнакомый господин с выпученными глазами, несколько навеселе, а она все время смотрела в окно, на проносящиеся мимо садовые участки, дома с садиками, перроны, выстроенные посреди поля фабрики. Недалеко от Дендермонде этот человек — он был в костюме-тройке, а когда, протянув руку, коснулся матушкиного колена, на запястье сверкнули золотые часы — сказал:
— Мефрау, я имею честь быть с вами знаком.
Матушка продолжала смотреть в окно. Поезд замедлял ход.
— И с вами тоже, — продолжал он, поворачиваясь ко мне. — Вы были медсестрой во время войны. Да или нет? Феникс, резиновая фабрика. В Эсхвеге. — Он поднялся, взял свой фибровый чемоданчик и добавил: — Вы правы, что хотите обо всем забыть. То были тяжелые времена.
— Минеер, — сказала матушка, так и не взглянув на него, — занимайтесь своими делами.
— Мефрау, — ответил он, помолчав, — я много чего видел в жизни, но никогда не встречал таких чопорных рож, как у вас обеих.
— Минеер, — произнесла матушка неторопливо.
— Да, мефрау. Вы что-то хотели сказать?
Матушка покачала маленького, удивленного Рене на коленях.
— Что с такой рожей вам светит одна работа: дерьмо сортировать.
Он кивнул. Потом снова кивнул, и еще раз, и еще. Поезд миновал станцию Дендермонде.
— Странно, — сказал он, — а ведь мне уже говорили это раньше.
Моя гордая, мстительная матушка теперь худа, как скелет, у нее вставная челюсть, мертвая сухая кожа, рак пищевода.
Надо будет сегодня ей позвонить.
Потом Рене торопливо и жадно съедает два бутерброда с вареной ветчиной. Потом прикуривает половинку самокрутки, распространяющей странный запах какой-то травы.
— Сними-ка рубашку, — говорит Альма. — Я ее постираю. Пока можешь взять одну из отцовских.
— Нет.
— Или возьми у Ноэля.
— Нет.
— Нет так нет. Но вот эту штуку надо немедленно постирать и выгладить.
Альма пытается снять с его шеи яркий, обтрепанный шелковый шарфик. Рене шлепает ее по руке. Шарфик сползает, открывая шею, и Альма видит синяк, фиолетовое пятно с охряной каемкой.
— Ты подрался? В кафе? В кафе, где собираются плохие люди?
— Главное — никакой политики, — вступает Дольф. — Политика делает из людей полных идиотов. Поглядите только на Поля-Анри Спаака, того, что по международным делам.
Рене поправляет шарфик. Проходит через кухню на веранду, спускается в садик.
Соседям его не увидеть, разве что кому-то из мальчишек Агнессенсов повезет добраться до слухового окна. Дольф наблюдает за неуверенной походкой Рене. Походкой постороннего.
Впервые Дольф увидел золотистую головку и сдвинутые брови этого чужака в больнице. Альма сидела в постели, подложив под спину шесть или семь подушек. Она сонно улыбнулась Дольфу:
— Он нравится тебе?
— Мне надо к нему привыкнуть, — сказал Дольф. — Уж очень он желтый.
— Желтуха потом сходит.
— Надо надеяться.
— Так нравится или нет?
— Он красивый, очень красивый. Не могу поверить, что это мой ребенок.
— Да он и не твой вовсе.
Он искал скрытого смысла в ее шаловливой улыбке, в ее юном, сияющем лице. Темные соски просвечивали сквозь намокшую рубашку. Он знал, что должен подыгрывать другой, чужой и непонятной стороне ее натуры.
