Одиннадцать дней я в отчаянии. Не смотрю на океан, дойдя до конца ряда, не пишу по вечерам. Мозг настолько пуст, насколько я могу опустошить его работой: я сосредотачиваюсь только на резком, отвратительном запахе Протеина-4.
Надзиратели ничего не говорят, но я их по-прежнему ненавижу. Это единственное мое чувство. Их плотные медлительные тела, их бессмысленные лица похожи на мясистые синтетические растения, которые я удобряю. Они (это фраза из «Нетерпимости») – мерзость в моих очах.
Если принять четыре или пять сопоров, то смотреть телевизор даже не противно. Моя телевизионная стена хорошая, работает без помех.
Тело больше не болит. Оно окрепло, мышцы стали твердыми. Я загорел, глаза видят ясно. На руках и на ногах – мозоли. Я работаю хорошо, так что меня больше не били. Однако печаль вернулась. Она возвращалась понемногу, и теперь мне хуже, чем даже в первые дни. Все кажется безнадежным.
Иногда я по целому дню не думаю про Мэри Лу. Безнадежно.
Вчера Беласко снова пришел в мою камеру, и поначалу мне это было неприятно. Когда я обнаружил, что дверь не заперта, я занервничал, потому что не хотел уходить и не хотел, чтобы кто-нибудь ко мне заглянул.
Но он все равно вошел и сказал:
– Рад тебя видеть, Бентли.
Я смотрел в пол. Телевизор у меня был выключен, и я сидел на краю кровати уже несколько часов, без движения.
Беласко некоторое время молчал. Я слышал, как он сел на мой стул. У меня не было сил даже поднять голову и посмотреть на него.
Наконец он тихо заговорил:
– В последние дни я наблюдаю за тобой на поле. Ты похож на робота.
Голос у него был сочувственный, утешающий.
– Да, наверное, – с трудом выдавил я.
Мы оба долго молчали, потом он сказал:
– Бентли, я знаю, каково тебе. Ты думаешь о смерти. Как те в городах, которые обливаются бензином и поджигаются. Или как мы тут. Я видел, как ребята уплывают в океан. Черт, я и сам об этом думал. Плыть и плыть, сколько можешь, и не оглядываться…
Я изумленно повернулся к нему:
– Ты?! Мне казалось, ты такой сильный.
Беласко сухо рассмеялся, и я глянул ему в лицо.
– Черт, я такой же, как все. А эта жизнь не многим лучше смерти. – Он снова рассмеялся и покачал головой. – И сказать по правде, на воле тоже не многим лучше. Настоящей работы нет, только херня, как здесь. В интернате для рабочих нас учили: «Труд приносит удовлетворение». Чушь собачья. – Он вытащил из кармана косячок и закурил. – В первый синий после выпуска я начал воровать кредитные карты. Полжизни провел в тюрьме. Поначалу хотел умереть, но не умер. Теперь у меня есть кошки, и я немного гуляю тайком… – Тут он сам себя перебил: – Эй! Хочешь кошку Барбоску?
– Чтобы она была… была моей? – ошарашенно переспросил я.
– Ага. А почему бы нет? У меня еще четыре. Чертовски трудно добывать им всем еду, но я тебя научу.
– Спасибо. Я был бы рад. Рад иметь кошку.
– Можем сейчас за ней сходить.
И я вышел из камеры. Оказалось, это совсем легко. Когда мы миновали незапертую дверь, я повернулся к Беласко и сказал:
– Мне уже лучше.
Он легонько хлопнул меня по спине:
– Для того и друзья, верно?
Мгновение я стоял, не зная, что ответить. Потом, почти не задумываясь, что делаю, взял его за локоть. И тут мне пришла мысль.
– Есть одно здание, куда я хочу попасть. Как ты думаешь, вдруг оно тоже не заперто?
– Очень может быть, – ухмыльнулся Беласко и добавил: – Пошли глянем.
Мы вышли из здания. Просто вышли, и все. Надзирателей видно не было.
В заброшенное здание мы попали без труда, но внутри было темно, и мы постоянно натыкались на ящики в коридоре.
– Иногда в таких старых домах бывает выключатель на стене, – услышал я голос Беласко.
