В 1833 году Данилевский вернулся в Петербург и поступил на службу в канцелярию министерства внутренних дел. Гоголь, уже вошедший к этому времени в литературный мир, пытался приобщить к нему своего приятеля: познакомил его с Одоевским, с Плетневым, а позже – с Шевыревым и Погодиным.
В 1835 году Гоголь и Данилевский ездили домой, а возвращаясь в Петербург вместе с Пащенко, разыграли сюжет «Ревизора»: Пащенко выехал вперед и распространил слух, что следом за ним инкогнито едет ревизор.
В середине 1836 года Гоголь и Данилевский отправились за границу. Денежные трудности, сопряженные с поездкой, по-братски делились пополам. Гоголь был склонен к стремительным передвижениям и частым переездам, Данилевский предпочитал дольше и обстоятельнее задерживаться на одном месте. То встречаясь, то вновь расставаясь, они путешествовали по Германии, Швейцарии, Франции, Италии. Италия стала для них общей страстью, оба они называли ее своей второй родиной. Однако в конце концов Данилевский надолго обосновался в Париже, а Гоголь зимой 1837 года уехал в Рим.
В 1838 году Данилевский получил известие о смерти матери, которую очень любил. Желая поддержать его, Гоголь приехал в Париж. Лишившись матери, Данилевский оказался перед сложными житейскими проблемами, требовавшими его возвращения на родину. Гоголь проводил его до Брюсселя. Там они расстались. С этого времени их жизненные пути начали расходиться.
В дальнейшей биографии Данилевского не было ничего примечательного. Перебравшись в Россию, он долго искал места и лишь в конце 1843 года устроился инспектором второго Благородного пансиона при Киевской первой гимназии. В 1844 году он женился на Ульяне Григорьевне Похвисневой. Брак был счастливым. До глубокой старости Данилевский сохранил ясность ума и интерес к вопросам культуры. Он не разделял поздние религиозные настроения Гоголя и тем не менее всегда оставался для него близким и дорогим человеком. В 1840-х годах они встречались очень редко, но переписка не прекращалась, и Гоголь выступал в ней гораздо более исправным корреспондентом, чем Данилевский, который подолгу не отвечал, даже совсем пропадал из виду, так что Гоголю приходилось постоянно наводить справки о нем. Чем мог, Гоголь старался помочь Данилевскому и в его практических делах: когда Данилевский был занят поисками службы, Гоголь рекомендовал своего друга всем влиятельным лицам, к которым имел возможность обратиться по этому поводу.
Быть может, тот факт, что в 1840-х годах Данилевский оказался в стороне от литературных и жизненных дел Гоголя, благотворно сказался на их отношениях. Для Гоголя, вступившего в полосу душевного кризиса, Данилевский оставался только товарищем детства и юности, свидетелем его первых успехов, спутником той поры, когда оба они жили окрыленные надеждами и первые невзгоды только-только успели коснуться их. Правда, новые настроения Гоголя отчасти сказались на его отношениях с Данилевским. В 1841 году в его письмах начали звучать проповеднические ноты, а уже через два года отчужденно-поучительный тон Гоголя настолько задел Данилевского, что это едва не привело к размолвке. Но письма Данилевского 1844 года свидетельствуют о том, что сердечная связь не была нарушена. Это была лишь тень конфликта, несравнимая с тем, что довелось пережить многим, находившимся в 1840-е годы в ближайшем окружении Гоголя. Даже в 1848 году, уже после катастрофы, разразившейся в связи с выходом «Выбранных мест из переписки с друзьями», встречи с Данилевским еще возвращали Гоголя к прежнему веселому расположению духа. Гоголь жил тогда на Украине и подолгу гостил у Данилевских в Киеве и Дубровном. И если сестра Гоголя, Е. В. Быкова, 9 мая 1848 года записала в дневнике: «Как он переменился! <…> ничто, кажется, его не веселит, и такой холодный и равнодушный к нам» (Шенрок, т. 4, с. 703), то Данилевский, обладавший превосходной памятью, утверждает: «В 1848 г. я еще решительно ничего не замечал, никакой перемены» (там же, с. 719). Перелом в душевном состоянии Гоголя он отметил лишь в 1849 году.
В письмах к Данилевскому Гоголь, не связанный с ним ничем, кроме доверительных, дружеских отношений, предстает как бы в домашнем своем виде, не скованный соображениями о необходимости того или другого типа поведения.
