Сразу стало легко. Сказал, что отказываюсь от должности заместителя. Управляющий улыбался, довольный, ему не хотелось со мной работать, к тому же он, без сомнения, всячески старался отвести мою кандидатуру, мой отказ подтверждает его доводы, придает им силу: «Ну вот, я же говорил, это человек конченый, не способный к жизненной борьбе. Заместитель управляющего должен быть активным, энергичным, инициативным, а он уже устал». Я словно вижу, как при этих словах он крутит своим жирным, наглым, самодовольным, тошнотворным большим пальцем. Ладно, точка. Теперь я спокоен.
Вчера днем мы сидели с ней за столом. Ничего не делали, даже не разговаривали. Я барабанил пальцами по пустой пепельнице. Мы грустили, да, именно грустили. Но грусть была нежная, светлая. Авельянеда смотрела на меня, и вдруг губы ее раскрылись, она произнесла два слова. Всего два слова: «Люблю тебя». И тут я сообразил: ведь она впервые говорит такое мне, мало того — вообще впервые в жизни говорит такое. Исабель повторяла эти слова двадцать раз за ночь, для нее они были все равно что поцелуи, любовная игра, и только. Авельянеда же произнесла их всего один раз. Так и должно быть. Больше и не надо, потому что нам с ней не до игры, в этих ее словах — суть жизни. Что-то сдавило грудь, я, кажется, был совершенно здоров и все-таки задыхался, давило невыносимо у самого горла, там, наверное, где лежит, свернувшись в клубок, душа. «Я и раньше любила, — шепнула она, — но молчала, потому что не знала, за что люблю. Теперь я знаю». Я начал все же дышать, с усилием вытолкнул воздух, навеки было застрявший в глубинах моего организма. Всегда с облегчением переводишь дух, когда тебе что-то объясняют. Наслаждаться неизвестностью, ждать, пока тайна раскроется, — такого рода удовольствие мне не под силу. Хорошо еще, что в конце концов тебе всегда все растолкуют. «Теперь я знаю. Не за то люблю, что мне нравится твое лицо, твой возраст, твои поступки. Люблю за то, что ты по-настоящему хороший человек». Никто еще не судил обо мне так трогательно просто и естественно. Мне хочется верить, что так оно и есть, что я в самом деле по-настоящему хороший человек. Наверное, эта минута никогда не повторится, я чувствовал, что живу… И то, что давило в груди, и есть жизнь.
Со следующего понедельника начинается мой последний отпуск. Предвестие окончательного Великого Отдыха. О Хаиме ни слуху ни духу.
Неприятная история, честное слово. В половине восьмого встретились с Анибалем, посидели немного в кафе, поболтали, потом сели в троллейбус. Нам было по дороге, только ему сходить раньше. Беседовали о женщинах, о браке, о верности и тому подобном. В предельно отвлеченной форме, самыми общими словами. Я говорил тихо, ибо всегда опасаюсь посторонних ушей, но Анибаль обычно ведет доверительные беседы таким громовым шепотом, что не услышать его просто невозможно. Я даже не помню в точности, о чем именно шла речь. Рядом с Анибалем стояла в проходе старуха с квадратным лицом и в круглой шляпке. Я заметил, что старуха внимательно прислушивалась к нашему разговору, но поскольку Анибаль говорил что-то в высшей степени назидательное, добропорядочное и высокоморальное, то я и не беспокоился. Анибаль сошел на своей остановке, старуха села рядом со мной и тотчас же затеяла разговор: «Не слушайте этого дьявола». Ошарашенный, я даже не успел переспросить «что вы сказали?», старуха продолжала: «Да, да, он истинный дьявол. Вот такие-то и разрушают семейный очаг. Ох вы, мужчины! Как легко вы обвиняете женщин! Имейте в виду, могу вас уверить: если женщина себя потеряла, то всегда мужчина виноват, подлец какой-нибудь, идиот, мерзавец, который лишил ее веры в себя». Старуха уже кричала во весь голос. Все головы повернулись к нам, всем хотелось видеть, кого это она так честит. Я чувствовал себя просто жалкой букашкой, а старуха все больше распалялась: «Я член Батльистской партии[16], но я противница разводов. Именно разводы сгубили в нашей стране семейный очаг. Знаете, чем кончит этот дьявол, этот тип, который давал вам советы? Ах, не знаете? А вот я знаю. Он кончит тюрьмой или самоубийством. И хорошо сделает. Я таких мужчин немало видала, их надо сжигать живьем». Воображению моему представилось немыслимое зрелище: Анибаль, корчащийся в языках пламени. Тут я набрался наконец храбрости и сказал:
