Сусанна ставит баночку на туалетный столик и поворачивает ко мне намазанное кремом лицо.
— Сегодня Густаво рассказал мне о своем споре с дедушкой.
— Я был при этом.
— Как раз об этом я и хотела с тобой поговорить. Недопустимо, чтобы ты присутствовал при разговоре на такую тему — и не сказал ни слова. Тебе следовало поддержать отца по многим причинам. Во-первых, это могло бы улучшить отношения между ним и тобой. А во-вторых, нельзя же, чтобы Густаво продолжал так жить. На днях Лаурита мне сказала — ну просто предупредила, как хороший друг, — что Густаво водится с явно опасной компанией: анархисты, коммунисты или что-то вроде того. Она собственными глазами видела, как они на рассвете расклеивали плакаты.
— Да что ты говоришь! А можно ли узнать, что делала твоя хорошая подруга Лаура на улице в час рассвета, вместо того чтобы мирно спать в своем почтенном доме?
— Нечего острить. Я с тобой серьезно говорю.
— Когда мне было семнадцать лет, я тоже марал стены.
То было совсем другое. Ты это делал из снобизма.
— Ах так? А Густаво по какой причине делает?
— Если бы он это делал из снобизма! Но он считает себя идейно убежденным. Благодаря дурному влиянию.
— Вероятно, он не только считает себя убежденным, но и в самом деле убежден в некой идее.
— Только этого недоставало — чтобы ты его защищал.
— Я его не защищаю, но признаюсь тебе, я предпочитаю видеть его участником этого более или менее спортивного бунта, чем чтобы он бросал вонючие бомбы в Университете.
— Рамон, хочешь, я тебе скажу, что я думаю об этой твоей новой позиции? Ты так поступаешь, только чтобы досадить своему отцу, а попутно и мне.
— Возможно. Как знать.
— Рамон, тебе уже давно перевалило за сорок. Нельзя же всю жизнь вести себя как мальчишка. Это, знаешь ли, смешно.
— Я никогда не чувствовал себя таким взрослым, как теперь. Более чем взрослым — старым.
— Подай, пожалуйста, вон ту баночку. Нет, не эту. Зеленую.
— Сусанна.
— Что?
— А что, если бы ты прекратила мазаться и легла бы в постель?
— Ты с ума сошел.
— Сусанна.
— Сегодня не надо, Рамон, я не могу. Может быть, завтра. К тому же я очень удручена историей с Густаво.
— Какое это имеет значение?
— Очень большое. Ты готов в любую минуту, а я нет. Мне надо, чтобы ты был со мной нежен.
— Ладно, иди сюда.
— Говорю тебе, нет.
— Ну хорошо.
Пусть сидит себе там, мажется своими кремами. На миг у меня проснулось желание, но теперь его уже нет. У меня нет сил два часа настаивать. Вдобавок раз она говорит, что не может. Но она часто уверяет, что не может, а потом оказывается-может. Интересно, наверное, жить в гареме. Вот определение, могу его предложить Академии. Гарем — единственное место в мире, где нет мужского онанизма. Расширенное определение: гарем — единственное место в мире, где мужской онанизм рассматривается как экстравагантность.
— Рамон.
— Чего тебе?
— В последнее время ты стал какой-то странный. Мне все кажется, будто ты думаешь о чем-то другом. Ты никого не слушаешь. Не только меня, я-то уже привыкла. Но и остальных. Ты всегда какой-то рассеянный.
— Да, я тоже это заметил. Но меня это не тревожит, такое со мной уже бывало не раз. Уверяю тебя, это не от surmenage[116] работа в агентстве не изнурительная. Пройдет.
— Почему бы тебе не сходить к Роигу?
— Бесполезно. Он всегда находит, что я совершенно здоров. До сих пор самое серьезное, что он у меня нашел, был крохотный жировик. Маловато для того, чтобы платить тридцать песо за визит. Бывает, конечно, что платишь с удовольствием — когда врач тебе говорит: дорогой друг, очень сожалею, но у вас обнаружен рак.
— Ох, Рамон, я не зря тебе сказала, что ты стал странный.
— Рак все больше распространяется, чего тут странного.
— Знаю, знаю, но у меня предубеждение. Мне кажется, что если я его не называю, то я в безопасности.
— Неплохо иметь такие предубеждения, особенно когда от них есть толк. Кроме того, если однажды ты узнаешь, что толку от них нет, что все бесполезно, время, прожитое спокойно, остается при тебе.
— Рамон, хочешь, я лягу с тобой?
— Ты же сказала, что сегодня не можешь.
— Я, знаешь, не очень уверена. Да и ты не слишком настаивал.
