Наташа насторожилась. Халабруем звали по-уличному дядю Федю, теперешнего маминого мужа, а Наташиного, стало быть, отчима, уехавшего сегодня рано поутру в город продавать картошку. Нет в селе человека без прозвища.
Оставшись года четыре назад вдовцом, бездетный и работящий Халабруй внезапно попал в середину бабьих интриг, в самый омут. За ним охотились, его обкладывали, как медведя в глухом бору, и он не выдержал натиска — решил жениться, даже заявил об этом вслух, на людях в магазине. Многие слышали — разнесли. И дружный доселе отряд вдов раскололся. Все ждали, на ком он остановит свой выбор, престарелый жених: вдов и вековух в селе было много, куда как больше, чем холостых и вдовцов. Но хитрый Халабруй не спешил. Он благоденствовал, пользуясь передышкой и расколом, и вдовы поняли, что победит та, которая, отбросив стыд сделает решительный шаг первой.
О, Наташа хорошо помнит, как мать в те дни шушукалась с тетей Нюсей. Вот заговорщицы! На них было забавно смотреть. Но Наташа тогда сидела, обложась книгами, читала предисловие к роману «Молодая гвардия» — готовилась к выпускному экзамену по литературе, и было ей не до смешных вдовьих интриг. А помолодевшая за последние дни мать, принаряженная, с лихорадочным румянцем на щеках, после таинственного разговора с тетей Нюсей растопила печь, сбегала в магазин и еще куда-то, поменяла занавески на окнах, дерюжки на полу и постельное белье и, сунув Наташе — небывалое дело! — три рубля, сказала ей, глядя в сторону: «Заучилась совсем! Погуляла бы ты, что ль? В район бы съездила…» У Наташи хватило ума не перечить ей в этот день. Она отложила книгу и ушла из дому. Все равно перед экзаменами ничего не лезло в голову — какая-то каша!
Вернулась домой Наташа поздно, до копейки растранжирив трояк, и несказанно удивилась, обнаружив, что в окошках нет света, а дверь заперта. Никогда еще такого не бывало! Она постучала — сердито и громко: чувствовала себя вправе. Через некоторое время в дверь выглянула мать, дохнула дочери вином в лицо и зашептала, сжимая у горла измятую ночную рубаху: «Ты в сенцах поспи — тепло! Я там тебе подушку положила. И не шуми ты так, ради Христа!» Что-то такое поняв и с ходу осудив мать, Наташа холодно процедила: «Ладно».
Потом она, голодная и обиженная, лежала на старом папином столярном верстаке, под дырявой крышей, на случайных пыльноватых тряпках, без сна. Деревянный верстак скрипел-поскрипывал, словно корабль на волне, и сам казался ей дивной сказочною ладьею. Свернувшись калачиком под коротким старым пальто, Наташа — так казалось ей тогда — перечувствовала все то, что, может быть, предстояло испытать ей в будущей жизни, раскрывающейся, словно бутон в росе. И в том, что жизнь эта будет необычна и прекрасна, что она станет непрерывной цепью радостей и удач — цепью, которая ни в одном месте не разомкнется, не было у нее тогда никаких сомнений. Наташино незрелое сердце было полно девичьего высокомерия, родная мать казалась ей маленькой и смешной, и — под тихие скрипы безработного, рассыхающегося дерева — Наташа заносчиво улыбалась темноте.
Скандал разразился на следующий день, после обеда. Нюся явилась под самые окна, сжимая в побелевших пальцах закопченный обломок кирпича — у кого-то как раз в те дни перекладывали печку. Ох, чего только она не кричала, в каких только грехах не винила свою удачливую соперницу — маму! И как язык поворачивался, не отсох?.. Наташа сгорала со стыда. Она была готова убить орущую тетку. А народ посмеивался, собравшись поодаль в кучки. И даже полуденная жара не смогла разогнать их. «Спектакль!» — восторженно заржал кто-то. «Надо Халабрую пол-литра становить, — ответили ему. — Заслужил! Он — главная причина!»
Тишину и благообразие восстановил на улице новый поп, отец Николай. Он в то время шел, а верней — шествовал, мирно беседуя с парнем в зеленой вылинявшей форме студенческих строительных отрядов. Забавная, несуразная то была пара! Парня знали: он работал в селе и прошлым летом, и позапрошлым, был у студентов за начальника.
Отец Николай говорил ему, звучно играя голосом: «Отчасти лично я согласен с покойным митрополитом Александром. Введенский, знаете? Он много спорил с Луначарским, диспуты были публичные, посему в миру более других иерархов и известен. О нем многое писалось в светских книгах. Но, повторяю, только отчасти! Второбрачие среди духовных лиц, к примеру, есть акт не только не полезный, но весьма вредный и опасный. А сотрудничество нам необходимо. Пусть неравноплечие, но весы. Припомните войну — годину бед народных! Хотя вы, по возрасту вашему… Пока есть паства, быть и пастырю. Любовь к человеку, иначе сказать, к ближнему своему — вот точка схода. Любви учить! «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, так что могу горы переставлять, а не имею любви, то я ничто». — Дословно, по памяти, процитировав самого неистового из апостолов, Павла, чего, впрочем, никто из слышавших его не оценил, даже и не заметил, священник проговорил, оборотясь к своему молодому собеседнику и сардонически сломав бровь: — Мы — традиция тысячелетняя, корни, со времен святого равноапостольного Владимира на Руси; вы — новь! Новаторы, так? Вы согласны? Но можно ли новому без старого обойтись — без трамплина? — Бровь вернулась на место. — Как сие на взгляд диалектика?»
