— Чего ты все время плетешь? — выругавшись, спросил Головин.
— Ничего не плету… Такие приказы и есть настоящий факт!
— Уклон твой… вон только понять не могу: влево или же вправо? А может, и к контре? Вот это и есть настоящий факт!
— Когда сказать настоящего нечего, тогда обязательно пришьют какой-нибудь уклон! Особенно этот, — почти довольный упреком Платона, подхватил реплику Драченов. — Однако в целом я разве против заготовки хлеба? С хлебом, оно конечно, я понимаю. Однако ведь и в Сибири есть люди. Пускай убирают свой урожай сами. Наш завод ни при чем. У нас собственных забот полон рот. А тут, не спросивши мнения и желания рабочих в лице избранного ими завкома, легким росчерком пера — взяли да и решили оторвать людей от родных голодных семей, направить на цельное лето к чужому дяде…
Он обвел присутствующих быстрым взглядом близко к переносице посаженных серых глаз, явно требуя одобрения.
— Как же это назвать, если не наплевательством к рабочему человеку, который и без того, не жалея сил, аж с самой осени посвящал свой нелегкий труд, чтобы обеспечить машинами посевную страду, а за это теперь ему дали простой голодный паек в то время, как он желает, уставший, в конце концов отдохнуть, а не ехать на выручку к тем крестьянам. Так или не так?
Константин Головин негромко, но уверенно поддержал:
— Правильно!
— Поэтому я и счел вполне обоснованным отклонить такие поползновения, — довольный поддержкой, еще напористее продолжал Драченов. — Нам на местах виднее, чего надо рабочему человеку, чего не надо.
— Сам-то ты давно ли стал рабочим? Все еще сидишь в Панках, на земле, а туда же! — рассердился Платон. — «Бюрократизм наверху», «предание интересов рабочего класса»… где ты этого нахватался? Выходит, раз объявлена помощь крестьянству, то уж нет и диктатуры пролетариата?
— Диктатура пролетариата это не сверху глядеть да командовать, а вглубь интересов рабочего человека, — уклонился Драченов от прямого ответа. — Потому я и ответил отказом соответственно подлинным фактам и имея поддержку Цека металлистов…
— А что, там все так считают? — спросил Веритеев.
Драченов резко повернулся к неприятному для него человеку. Именно от Веритеева он и ждал самых настойчивых возражений.
— А нам неинтересно спрашивать там каждого, как он считает. Председатель Цека товарищ Шляпников меня поддержал, остальные тут ни при чем.
— Выходит, и ты бюрократ? — насмешливо удивился Веритеев. — Профсоюзное начальство тебя поддержало — и хватит… так?
— Ты, дорогой товарищ секретарь укома, меня на словах не лови! — немедленно откликнулся Драченов. — Я про что говорю? Про то, что приказ из Москвы…
— Опять ты «приказ»? Нет же приказа!
— А если взглянуть, как надо всегда глядеть, особо партийному руководству уезда, то видно, что, вместо внимательности к болезненным нуждам рабочего на местах, нами хотят командовать издаля. То есть сверху, имея в виду при помощи наших жертв поддержку сибирским крестьянам. А проще сказать — заткнуть свои ошибочные прорехи в неумении руководить государством и насчет обеспечения хлебом, а также во всем другом. Но мы не можем, — возвысил он голос, — обрекать себя, товарищи, а тем более наши семьи, на голодную смерть, или же от холеры, из-за этих прорех наверху, то есть жертвовать вновь и вновь для тех, кто хочет нами командовать, как на фронте! Поэтому, исходя из данного резюме, предлагаю одобрить мою резолюцию с несогласием ехать в Сибирь!..
Много раз во время этого самоуверенного, полуграмотного выступления Платон и Веритеев прерывали «контриковые», как определил Головин про себя, рассуждения Драченова. Но тот на каждую реплику огрызался, а сидевшие рядом с ним Ершов, Шукаев и Константин возмущенно поддакивали:
— Чего ты рот затыкаешь?
— Правильно говорит.
— И верно, хотят командовать…
Чувствуя, что проклятая «испанка» совсем обессиливает его, Платон вглядывался слезящимися от жара главами сквозь сизое облако табачного дыма в мельтешение рук и лиц, время от времени впадал в полусон, вяло думал: «А все потому, что в гнилом драченовском завкоме, да и в ячейке, настоящего единства нету. В несогласие все идет».
