Несколько минут они стояли молча, не говоря ни слова, но чувствуя, как горе одного покоряло в свою власть и другого... Наконец Золотаренко произнес угрюмо:
— Завтра же уедем отсюда, и нога моя здесь не будет.
— О нет, нет! — встрепенулась Ганна. — Боже храни тебя подумать что злое на дядька... Дядько здесь ни при чем!
— Может быть... может статься, — заговорил отрывисто, ворчливо Золотаренко, шагая по комнате, — только ты... и я... мы теперь лишние здесь... и оставаться нечего...
Снова наступило молчание, прерываемое только тяжелым дыханием Золотаренка; видно было, что ему стоило большого труда удерживать свое волнение.
— Брате мой, — заговорила, наконец, с трудом Ганна; Золотаренко остановился перед ней. — Я хочу просить тебя об одном... Я знаю, что тебе это будет тяжко, так тяжело, как и мне... Только я много думала об этом и решилась уже навсегда...
— Ганно! — произнес с тревогою Золотаренко, беря ее за руку. — Что ты задумала?
— Брате, — проговорила она тихим и молящим голосом, не поднимая головы, — отпусти меня в монастырь...
— Что ты, что ты? — произнес он, отступая, словно не в силах будучи понять ее слов.
— Друже мой, — продолжала Ганна, — я знаю, что тебе это тяжко, но иначе не можно, не можно...
Наступило тяжелое молчание.
— Ганно, — подошел к ней Золотаренко и заговорил глухим, рвущимся голосом, — я знаю, что ничего не говоришь ты на ветер и ничего не делаешь наобум, но подумала ли ты о том, что нет у меня ни матери, ни жены, ни детей, что всего роду у меня — одна ты, на всю жизнь одна ты — и утеха, и гордость...
— Родный мой, любимый, коханый, — склонилась к нему на плечо головой Ганна, — думала я обо всем... нас с тобой монастырь не разлучит... — добавила она, беря его ласково за руку.
— Э, что уж там говорить, — махнул безнадежно рукой Золотаренко, отворачиваясь в сторону, — монастырь — это смерть!
Ганна молчала и только тихо прижимала к своей груди его руку. Молчал и Золотаренко. А думала ли ты о том, — проговорил он наконец после долгой паузы, не поворачивая к ней лица, — что мне лишиться тебя — все равно что лишиться полжизни?
— Думала, думала, коханый мой, любимый мой!..
— И горе твое перемогает тебя?
— Брате, — почти простонала шепотом Ганна, — оно хуже смерти во сто крат...
— Иди! — произнес с усилием Золотаренко, не поворачивая головы.
Ганна прижала к губам его руку крепко-крепко, и на нее упала с ресниц тяжелая слеза...
Вдруг двери неожиданно распахнулись, и на пороге появился Богун. Последняя сцена не ускользнула от его внимания.
— Бувай здоров, друже! Будь здорова, Ганно! — остановился он у дверей, сбрасывая шапку и оглядывая их взволнованным взглядом. Ганна и Золотаренко поклонились ему.
— А каким родом прибыл ты сюда? — спросил Золотаренко, все еще не выпуская руки сестры.
— Услыхал о смерти господыни... да, видно, тут есть что-то хужее, чем смерть. — Богун провел рукою по волосам. — Встретила меня какая-то ляховка... ляхов полон будынок... Гы, Ганно, одна и в слезах... Скажи мне, что сделалось здесь, скажи мне, кто здесь обидел тебя? Будь то мой первый друг и приятель — я клялся и клянусь, что голову размозжу!
Золотаренко махнул рукою и проговорил, отворачиваясь в сторону:
— Эх, я б и сам размозжил, да что уж теперь толковать! Умерла она, друже, для нас!
— Ганно, Ганно... Как? Что случилось? Что сталось? — вскрикнул Богун, подходя к ним.
— В монастырь идет, — произнес Золотаренко тихо.
— Что? — отступил Богун. — Ты? Ганно? Ты? В монастырь? Нет, нет, не может быть! — заговорил он горячо. — Ты не захочешь осиротить нас... Ганно, Ганно! Ты наша порадница, сестра наша, гордость наша... Ох Ганно!.. Ганно!..
— Друже мой, — перебила его Ганна, — сестрой вашей я останусь и там... Если б могла я сделать для вас что-либо здесь, я б не ушла, я б осталась... но что я? К чему мои ничтожные силы? А молитвы мои будут и там, как и здесь, — о вас и за вас...
— Нет, Ганно, нет! — возразил горячо Богун. — Молиться ты можешь везде, и широка для твоей молитвы дорога... Но уйти от мира, от его горя и слез за муры, отречься от борьбы за долю своей поруганной родины — это значит снять с нищего последнюю рубаху, — прости на слове: оно вот отсюда, из самой глубины, — ударил он себя кулаком в грудь. — Ты помнишь, когда я с раздавленным сердцем хотел пронзить себя турецким клинком, — ты удержала меня, ты крикнула мне: «Стой! Сердце твое принадлежит не тебе, — оно должно служить и родине, и богу!» И я его ношу, с пекельной мукой, а ношу и терплю... Так если мне — а таких ведь, как я, у нас, хвала богу, без счету... так вот, если мне нужно для Украйны носиться с этим глупым, стучащим в груди молотком, то как же тебе ховать его в власяницу, тебе — единой, единой на всей нашей широкой земле?!
