Однако автора интересует не просто «мокрое дело». Ему важно, что Гусь убит в минуту смертельной тоски, когда он унижен, погублен любовью к женщине, его обманувшей.
В спектакле сцена китайской прачечной была решена выразительно: висящие белые полотнища на веревках — сушится белье, горит примус с каким-то адским варевом, и китайцы словно божки в темных своих толстовках. На втором плане сцены — окна другого московского дома. Те самые окна, в которых по ремарке Булгакова пылает закат и в стеклах отражается изломанное солнце. Окна в окна, квартира прижата к квартире — образ московской скученности, оказавшейся не страшной для авантюристок типа Зойки, У нее целый этаж, моднейшие канделябры-подсвечники, бар с напитками, роскошные туалеты. Хозяйка дома хорошо знает, откуда у нее это добро, где и когда оно было украдено.
Репертком запретил пьесу. В Художественном сняли «Бег», совершенно готовый спектакль. Такая же участь постигла «Багровый остров» у Таирова в Камерном, Вы спросите почему? Появилась плеяда «современных» драматургов: Л. Леонов, К. Тренев, Н. Погодин, Б. Ромашов, В. Киршон, А. Корнейчук, Вс. Вишневский, Вл. Билль-Белоцерковский. Поскольку все они работали по «социальному заказу», их драматургия была бездушной, бесстрастной, Булгаков для них был иноземцем. Бесталанным людям всегда ведь легче объединиться, чем талантливым. Вот они и стали легально и нелегально давить Булгакова. Когда мы сошлись, в наш дом пришел голод. Все, что Миша накопил, пришлось продать. Дожили до того, что у Михаила Афанасьевича остался единственный черный выходной костюм и одна белая рубашка, которую я ежедневно стирала. На работу его никуда не принимали. Газеты и журналы под благовидными предлогами отказывались печатать любое его произведение. В издательствах с ним не разговаривали. В печати началась ничем не объяснимая травля. Критики ополчились против его пьес. Сталин несколько раз приезжал на спектакль «Дни Турбиных», Он любил эту пьесу, но был против «Багрового острова» и «Бега». Этого было вполне достаточно, чтобы уничтожить Булгакова. В эти трагические минуты Михаил Афанасьевич решил написать письмо советскому правительству и лично Сталину.
Мы, конечно, знали, что люди, причастные к литературе и искусству, любят разыгрывать своих знакомых. Многие от безделия занимались мистификацией. Но когда в один из таких дней у нас на квартире раздался телефонный звонок, от неожиданности мы вздрогнули. Нам давно никто не звонил. Я сняла трубку. Булгаков был нездоров, он лежал на диване, укутанный пледом. Я тихо спросила:
— Кто спрашивает Михаила Афанасьевича?
В ответ услышала резкий, малопонятный, гортанный голос:
— Сталин.
Растормошила мужа.
— Мишенька, родной, у телефона Сталин, скорей подойди.
— Не верю! Не может быть! Нас, идиотов, разыгрывает какая-то непотребная сволочь.
Многие в Москве знали про булгаковское письмо. Булгаков подошел к телефону. Нервно крикнул:
— Кто говорит?
— Сталин.
Михаил Афанасьевич недоверчиво:
— Какой еще Сталин?
— Насколько мы понимаем, товарищ Булгаков, в Советском Союзе имеется единственный товарищ Сталин — Иосиф Виссарионович. Возможно, у вас имеется несколько Сталиных?
— Простите, Иосиф Виссарионович, я вас слушаю!
— Мы получили ваше письмо. Мы что, уж очень вам надоели? Приелась вам советская власть? Может быть, действительно отпустить вас за границу?
— Я хотел бы, Иосиф Виссарионович, с вами лично встретиться.
— Для чего? На какую тему мы будем с вами беседовать?
— Не о сапогах и спичках, деликатесах и модных костюмах, о назначении советской литературы, нравственности и совести литератора. Я считаю, что русский писатель не может жить и работать вне родины.
— Правильно говорите, товарищ Булгаков. Вы где хотите работать?
— В Художественном театре, Иосиф Виссарионович.
— Против этого мы не будем возражать. Попробуйте утром подать заявление на имя директора театра.
— Я уже туда ходил, мне отказали,
— Видимо, товарищи сделали ошибку. Думаю, что теперь они раскаиваются. Не стесняйтесь, товарищ Булгаков, зайдите еще раз. Если не получится, напишите нам.
