– Не говорите отцу.
Он, конечно, все ему рассказал…
– Ты дурак, – заметил на другой день отец. – Если бы ты естественным тоном произнес: «Добрый вечер, мсье сторож», никто бы ничего не узнал.
Но признаться ему, что играю в борделе, я так и не смог.
По прошествии многих лет я благодарен моим родителям за то, что все мое воспитание было напичкано запретами.
Это сегодня восемнадцатилетний парень заявляет:
– Папа, вечером я играю рок с друзьями.
– О’кей, до завтра.
Бедный мальчик!
К счастью, я предусмотрительно не стал навязывать своему старшему сыну строгие правила, чтобы избавить его от необходимости прибегать к уловкам и поискам обходных путей. Он не стал пользоваться служебными лестницами, считая это слишком опасным делом, а просто спускался из окна с помощью веревки с узлами, которую однажды по возвращении забыл затащить обратно. И она печально, вся влажная от росы, свешивалась ранним утром, смущенная тем, что все еще находится тут.
Чтобы сыграть свою роль, мне пришлось однажды рассердиться. И убедить его пользоваться лестницей, на которой я раскладывал рядами пистоны.
Среди ночи раздавалось «паф!», и слышались чьи-то поспешные шаги наверх.
Ну и что? Нельзя научить старую обезьяну делать гримасы…»
Так проходили детство и юность будущей звезды французского кино. Пока неумолимо не возник вопрос: что делать дальше?
Пьер Ришар рассказывает:
«Однажды господа аббаты явились в замок на обед.
Один из них был моим учителем французского, другой – латыни.
Этот союз между ними и моими родственниками по случаю трапезы, обильно заливаемой вином, ничуть не радовал меня.
За столом сидели самые достойные члены семьи. Мои дедушка и бабушка, сестра отца, которая всегда была со мной необычайно добра, ее сын, мой кузен, будущий политехник, его отец Поль, также бывший политехник, и я – просто вежливый мальчик, вероятно, даже слишком вежливый для нормального человека.
А отец? Он, как обычно, отсутствовал. Дядя Поль, мой крестный, выполнял свои обязанности с чувством понимания возложенной на него огромной ответственности. Испытывая несомненное удовольствие оттого, что я не оказался таким же блестящим учеником, как он. Но, осуждая мою внешность, мои слишком длинные волосы, мои ужасные отметки, он все равно любил меня.
Я не знал, куда себя деть. И вообще, все не знали, куда себя деть. Но поскольку они собрались из-за меня, то посадили на край стола, у всех на виду.
Шпильки, которые они поначалу подпускали, конечно, насторожили меня. Хотя я и так был настороже.
Заговорили о плохих отметках по некоторым предметам. О них напомнил первый аббат. Второй – прокомментировал. Дедушка и бабушка выразили сожаление. Находившийся как будто вне игры мой кузен, выступавший в этой ситуации скорее как пособник властей, чем как ученик коллежа, нашел смягчающие вину обстоятельства, которые только подхлестнули спор, а когда дошло дело до поданных к столу перепелок, бой уже шел по всему фронту.
Был поставлен главный вопрос – умен ли я?
Это было заминированное поле. Вот уже десять лет, как я всячески старался сходить за куда более глупого ученика, чем был на самом деле, поняв, что тогда с меня и спрос будет меньше. А что я услышал в то время, как хрустели косточки перепелок и языки причмокивали от удовольствия? Что у меня был, оказывается, оригинальный, склонный к размышлению ум.
Мой дед так и застыл на месте, как и позабытый им соус. Бабушка метала маленькими пронзительными глазами вопросительные взгляды. Кузен был в восторге. Более умный, но менее хитрый, чем я, он не заметил нависшую надо мной опасность. А говоривший аббат, уже выпив третий бокал коньяка и находясь в блестящей форме, видя перед собой внимательную аудиторию, добавил, словно опустив нож гильотины: «Он умен».
Его коллега аббат, не желая отставать, выпил до дна свой фужер и, чтобы не упустить следующий, занялся анализом моего случая. Из его слов явствовало, что в том шлаке, который заполнял мой мозг, им обнаружено несколько драгоценных камней.
Вообще-то, это был комплимент ему самому и его дару дедукции.
Теперь вся семья смотрела в мою сторону, возмущенная и обрадованная одновременно.
