— Доброго здоровья, хозяин, — неожиданно для самого себя поздоровался Андриан Никонович.
Ему никто не ответил, все только чуть заерзали.
— Иван, эй, Ванько! — глухо, как в бочке, раздался в пустой хате голос Кухаря, — самогон пришли искать. Вставай, лучше покажи по-хорошему.
И заржали, дураки, переглядываясь между собой.
— А ну, замолчите! — приструнил Поливода. — Спятили? Идите на улицу, проветритесь.
И они, молча толкаясь в дверях, быстро ушли.
— Ну, вот, Иван, — сказал Андриан Никонович и присел на другой конец скамейки.
— А-а, Андриан Никонович, — улыбаясь, поднял голову Явтушик, — родненький наш, благодетель, уже пришел…
— Жить хочешь? — напрямик спросил Андриан Никонович, видя, что все бесполезно. — Не куражся, лучше скажи, жить хочешь?
— Хочу, ой, хочу, и горилки хочу, — пританцовывал перед ним Явтушик, как будто собирался пуститься в пляс. — Почему бы и нет, почему бы и нет…
— Немцы приехали село жечь, — сказал Андриан Никонович, — народ до корня, всех… Ну, если и останется, то малость…
Но и на это Явтушик не среагировал.
— Коль всех, так всех, нам без разницы, перед богом все равны, и пьяница Ванька, и староста Андриан, все равны. — И дурачок продолжал пританцовывать, а дети, вытянув шеи, смотрели не на него, Поливоду, а на отцовские выкрутасы. — А какое мне дело до всех? — вдруг остановился Явтушик, даже взгляд его, кажется, просветлел. — Какое мне дело к другим, мой хороший? С Ванькой все не пили. Ванько пил один… разве что иногда с женой. Ванько за себя отвечает, а тут завели: все-все-все, — замахал руками Ванька, будто это не он мгновение раньше говорил обратное.
«Почему я его выслушиваю, дурака, мразь, у меня что, других хлопот мало, тут и так быдла много, а тут еще этот…»
— Так ты пришел за Ванькой?! — закричал Явтушик и стукнул кулаком в запавшую грудь. — Тогда забирай Ваньку!
— Ты меня выслушаешь до конца, олух? — терял терпение Андриан Никонович.
— А если не думаешь забирать, катись тогда отсюда… — не унимался Ванька.
— Да ты послушай. Расстреливать будут всех… у кого не окажется на рукаве белой повязки, понял? Если ничего не найдется нацепить, могу дать свой носовой платок, порви на куски.
— Белой повязки? — удивился Ванька и замыслился. — Это как будто сдаешься или как?
— Считай, что да. Давать платок?
— Подожди-подожди… Почему это я должен сдаваться?
— Потому что село провинилось перед властью.
— И я тоже провинился? А остальные тоже с платками? — спросил, подумав, Ванька.
— И остальные пойдут с белыми. Куда деваться. Жить-то всем хочется. Даже тебе, потерянному.
— Ты мне молебень не читай, не читай. Нахватался… Значит, сдаваться… И ты заскочил сперва ко мне: куда, мол, денется, схватит белое и мигом побежит, да? Смотрите, мол, люди, вы тоже сдавайтесь, да? Посмешище из меня устраивать? Жил — смеялись и помирать — смеяться? Нет, Андрианчик, любезный ты мой, — Явтушик приблизился к лицу старосты. — Нет, Андрианчик, тут-то твое и прогорело, за соседей не отвечаю, но я не сдамся, нет, миленький, я тебе не комедия, насмешничать не позволю, хоть сам стреляй, хоть к немцу веди. Не сдамся!
— Знай, — оглянулся, словно что-то его озарило, Андриан Никонович. — Если у тебя не окажется повязки, детям тоже капут. Вот так.
Андриан Никонович сначала не сообразил, зачем Ванька бросился шарить по углам, он догадался, когда Ванька завопил жене: «Марфа, Марфа, куда девался наш топор, спрятала, клятая, дай мне топор!» Нет, подумал Андриан Никонович, пьяницу уже не остановить, ладно, хоть хозяйство не пропил, а Ванька тем временем судорожно искал что-нибудь позамашистей, но не находил: Марфа умело все прятала; разуверившись, с голыми руками кинулся к Поливоде, настигнув у сенных дверей, на улицу выкатились клубком, над ними мелькали раскорячившиеся ноги полицаев.
— Убью, убью змею… губителя… проклятого… ой, мамо…
Андриан Никонович был гораздо сильней, Явтушик напал неожиданно, потому-то ему и удалось свалить Поливоду на землю, но затем Андриан Никонович одной левой оттолкнул Ваньку и встал на ноги.
— Стреляйте, почему стоите?! — ощетинился на полицаев. Какой позор: в их присутствии пьяница Ванька вывалял его в пыли.
