— Редкой красоты дева! — сказал Черевичник, когда Ольга вышла за каким-то из блюд. — Барышня, ей-богу! С такой часок на бережку посидеть, и более для земного счастья ничего не надо...
Низко склонясь над столом, Черевичник кончал вторую миску супа. Расписная деревянная ложка прямо-таки сновала у него в руке, другая рука успевала подносить ко рту большой ломоть хлеба. Черевичник, понятно, никуда не торопился, но такова была его привычка — за едой не зевать, привычка человека, знававшего и худшие времена. Черевичник ел и при этом сопел и причмокивал, Черевичник ел, и камельки супа стекали по усам обратно в миску, должно быть, для того он и нагибался, дабы ничто из назначенного попасть в желудок не пропадало. Из такого неудобного, склонённого положения Черевичник время от времени поглядывал на молодого барина вроде исподлобья, однако по-доброму и как будто даже с хитрецой, с некоей потайной мыслью. Раз взглянул, другой взглянул, и недолго пряталась на его потайная мысль. Выпрямившись над столом и прислушавшись, не идёт ли Ольга, Черевичник вдруг заметил:
— Это она для вас вырядилась, барин. Ни перед кем глаз не опускает, а перед вами опустила. Не глядит прямо, всё украдкой норовит...
На что Александр Модестович и ухом не повёл, будто не слышал. Черевичник продолжал:
— С одной стороны поглядеть: лучшей утицы селезню не сыскать. С другой стороны: корчмарка — она и есть корчмарка. Тёмный человек...
До́лжно сказать, в намерения Александра Модестовича никак не входило толковать сейчас об Ольге, но послушать Черевичника ему было интересно, и, видимо, интерес этот как-то отразился у него на лице, ибо голос Черевичника зазвучал увереннее:
— Оно, конечно, так: тёмный Ольга человек. Однако панок наш, гувернёр, хотя премного просвещён, не менее, пожалуй, вашего, а всё у корчмы трётся, частенько захаживает. Пива не пьёт, водки не берёт. Целыми вечерами чай-гербатку прихлёбывает и всё к Ольге липнет с разными словами. Я видел: такой сладкий делается гувернёр-то...
Несколько минут Черевичник молчал, занятый едой, но вот ложка его застучала о дно миски. Глаза Черевичника уже смотрели не исподлобья:
— Вы вот, барин, всё молчите, а покоя вам, вижу, нет. Задела она вас, сердешная, ишь — насарафанилась. Не первый день уж думаете о ней. И душа ваша к ней потянулась. Оно известно, как это бывает: куда душа потянется, кажется, там только и свет. А кто-то подумает: не ровня. А кто-то иначе подумает: пред Богом все равны. А на мой скудный разум: так она — царица. Не про гувернёра честь! И вся царственность её на лице, а не в звании. И детки её будут цесаревичами... Наук она не проходила, точно, и повадкам господским не обучена. А много ли проку, что другие обучены? Соседских барышень взять, к примеру: и так взглянут, и сяк повернут, и вильнут, и покрутят, и пройдутся — а глядеть не хочется, хоть и дочки господские, — Бог не отметил. А как Ольга пройдётся — сердце замирает.
Так ничего и не сказал Александр Модестович Черевичнику. И хотя тот после памятного случая на молоте числился в людях вольных и приходился Александру Модестовичу кем-то вроде старшего друга, всё же отношения их нельзя было именовать высокой дружбой равных. Дружба между ними была понятием условным настолько, насколько велика была дистанция между потомственным дворянином и простолюдином; с одинаковым успехом их можно было мы назвать и братьями. Как бы то ни было, но своими сердечными волнениями Александр Модестович пока что не хотел делиться ни с Черевичником, ни с кем иным; ничьё взаимопонимание и сопереживание, кроме Ольгиного, не принесло бы ему облегчении. Но Александр Модестович был удивлён проницательности Черевичника. Александру Модестовичу казалось, что чувства свои он уже научился скрывать — если не мастерски, то хотя бы неплохо. Однако после некоторого размышления Александр Модестович подумал, что его умение или неумение скрывать чувства здесь ни при чём, что Черевичник с этими восторженными речами об Ольге мог обратиться и к любому другому. Александр Модестович ошибался, ибо не имел возможности увидеть себя со стороны: чем старательнее он скрывал растущую в нём сердечную привязанность, тем отчётливее эта привязанность была видна, — в лёгкой бледности, какою покрывалось его лицо, когда Ольга, ставя перед ним очередное блюдо, рукой задевала ненароком его руку (неловкость эта происходила от волнения Ольги и порождала в Александре Модестовиче такое же волнение); во взглядах, бросаемых на Ольгу, более продолжительных и частых, чем это было необходимо, во взглядах со значением — с интересом, с грустью, с восхищением; во вздохах, тревожащих грудь вроде бы без причины; во внезапной рассеянности, в романтической задумчивости... Впрочем, кто же не влюблялся! Всем известны признаки этого недуга. Любовь — птица в ясном небе. Как её спрячешь!..
