Пепел и снег - страница 16

; она где-то разрушает, где-то созидает, убивает и возрождает, она развивается по своим законам, в большинстве неизвестным человеку, возомнившему себя над ней царём. Быть может, господа философы посчитают себя правыми, если они уверены, что знают о Природе больше, чем провинциал Либих. Но даже и в этом случае господин Либих имеет право на собственное мнение).

Александр Модестович выслушал лекаря внимательно и, хотя причислял себя к аллопатам, спорить не стал, тем более, что мысль о направленности сил Природы на созидание пришлась ему по душе и имела очень близкий подтверждающий пример: матушка его, Елизавета Алексеевна, открылась доверительно, что из всех «учёных» назначений Либиха приняла едва ли две-три рюмки «панацеи» в самом начале лечения. А как перестала верить умному виду лекаря, так и приказала выливать назначенное средство лошадям — чтобы «добро» не пропадало. Облегчение же наступило через некоторое время и без лекарства — либо ветер переменился, либо в небесах благоприятно выстроились планеты, либо организм справился с недугом собственными животворными силами — как раз теми силами, о коих тут шла речь. Александр Модестович со всей учтивостью объявил Либиху, что в услугах лекаря Елизавета Алексеевна, слава Богу, более не нуждается и походить за ней до окончательного выздоровления он способен и сам. После сего он поблагодарил лекаря за труды и сказал, что присутствие в доме столь учёного человека делает дому честь, поэтому, если господин Либих располагает временем и имеет желание погостить в Русавьях неделю-другую, все будут этому очень рады. Лекарь, совершенно успокоенный, встретил приглашение с удовольствием и даже, спустившись в кухню, высказал кухарке некоторые пожелания в отношении принятого им скромного рациона (притом весьма бранился в адрес любителей поесть, утверждая, что все болезни — во всяком случае внутренние — происходят от обжорства), но уже на следующий день поспешил откланяться, сославшись на других больных, ожидавших его. Не иначе, почтенный гомеопат, поразмыслив ночью, заподозрил ироническое к себе отношение со стороны хозяев дома. Ну да он был добрый старик — повздыхал, не обиделся. Однако предпочёл с достоинством удалиться.

Александр Модестович действительно преотлично справлялся с лекарскими обязанностями, чем очень радовал всех домашних, и в первую очередь — мать. Когда Елизавету Алексеевну опять начинала беспокоить мигрень, Александр Модестович, не теряя времени, отворял ей кровь посредством флеботомии, ставил пиявиц на заушную или височную области либо использовал кровососные банки, также прикладывал тёплые грелки к рукам и ногам, а ко лбу лёд и прописывал голод. Ко всему юный лекарь не забывал взглянуть на флюгер — не северо-восточный ли ветер дует на дворе, что было очень важно, ибо ветер этот является источником миазм, осложняющих ранки от пиявочных укусов нарывами и рожами; от тех же вредоносных миазм могла приключиться рожа и в местах холодных примочек, поэтому всякий лекарь, дабы не сделать худо, обязан помнить о нездоровом северо-восточном ветре...

Так, раз за разом успешно подавляя приступы болезни, Александр Модестович заставил всех свыкнуться с мыслью, что, пока он здесь, вряд ли вновь появится необходимость посылать в Полоцк за лекарем Либихом. Среди больных же, нуждающихся время от времени в кровоизвлечениях, прошёл слух, что теперь им не придётся неделями, а то и месяцами дожидаться быстрого на руку, но и сребролюбивого, заезжего цирюльника Никитку. Молодой барин так же был на руку лёгок и скор, к деньгам, однако, равнодушен, знаний же, само собой, имел не в пример цирюльнику, был опрятен, приятен, не груб в обращении.

И верно, в лекарской помощи Александр Модестович никому не отказывал: ни крепостным, ни вольным, ни своим, ни чужим, ни беглым, ни нищим; платы не брал, и по всей губернии пошла о нём добрая слава. Елизавета Алексеевна, должно быть, именно с этих пор перестала сожалеть, что сын её пренебрёг военной карьерой ради не столь уважаемого цивильного поприща. Она собственноручно отписала о том в Петербург генералу Бекасову, а также немногочисленным своим подругам в губернию и в обе столицы, причём в каждом письме Елизавета Алексеевна находила повод заметить, что имела прекрасную возможность испытать на себе действие новейшего и моднейшего, заимствованного у европейских медицинских светил метода гомеопатии, и писала, что действие этот метод оказывает необыкновенное, а лекарь Либих, который врачевал её, просто душка. Однако всё зло, писала она, коренится в далеко зашедшей болезни, которую, кажется, уже невозможно вылечить до конца ни одним методом, и если бы не забота дорогого Сашеньки, и если бы не его похвальные знания, и если бы не его настойчивость и усердие и так далее, и так далее, то вряд ли бы у неё достало сил и здоровья даже продиктовать эту согrespondance, потому что её, бедную Лизоньку, в конце концов наверняка разбил бы паралич. Так мудрая барыня Елизавета Алексеевна и сына похвалила, и лекаря не обидела, и себя со своим недугом выставила в выгодном свете, исходящем от европейских медицинских светил. И не сказала ни слова неправды.