Не прошло и четверти часа, а уж наша пехота вновь изготовилась к бою. Очень злы были на россиян — не привыкли бегать. Отдышались, зарядили ружья, примкнули штыки. В атаку повёл генерал Компан. Но едва пехота высыпала из леса, русская артиллерия открыла такой ужасающий огонь, что колонны атакующих вновь смешались, а генерал — какая досада! — был ранен. И бросились бы наши храбрые пехотинцы врассыпную, если бы маршал Даву сам не поспешил повести их в бой. Он галопом промчался по полю, пересекая путь бегущим, прокричал что-то, блеснул сабелькой и поскакал рысью на флеши. Воодушевлённая пехота, более не обращая внимания на отчаянную стрельбу, ринулась за ним. Неприятельские ядра, выворачивая черно-рыжие пласты, бороздили поле в двух-трёх шагах от маршала. Даже издали было видно, как далеко в разные стороны разлетались комья земли. Наши сердца замирали. Маршал же был неуязвим, солнце сияло на его эполетах и золотом поясе. Герой, тысячу раз герой, с маршальским жезлом на батарею, с одной лишь верой в свою звезду — и в объятия смерти... Ядра ложились чуть не под ноги коню, но тот, удерживаемый сильной рукой, бежал ровно, будто земля не разверзалась то справа, то слева от него, будто ошмётки дёрна не ударяли ему в брюхо. Канонада русских орудий слилась в непрерывный гул; казалось, гул этот исходил отовсюду — гудела сама земля...
На правом фланге русских также развернулось горячее дело — курьеры доносили о том командирам. Но и без курьеров о новой баталии мог догадаться любой, кто с глазами: за Колочей земля, сёла, позиции неприятеля были в огне, в пороховом дыму; всё обозримое пространство пребывало в движении — скакали отряды всадников, перебежками в колоннах или в развёрнутом строю наступала пехота. Насколько я знаю, там начал сражение четвёртый корпус Евгения Богарне. Следует отдать должное гению императора: даже мы, его солдаты, до сих пор не знали направления главного удара...
Атака Даву удалась на славу. Пехота наша подошла наконец к русским позициям и после непродолжительной, но очень злой схватки выбила неприятеля с одной из флешей. Воспрявши духом от сего успеха, солдаты готовы были продолжить натиск, однако в этот злополучный момент под маршалом вдруг убило лошадь, а его самого контузило. Подоспевшие подкрепления россиян бросились в штыковую атаку и через минуту-другую им удалось потеснить наших возликовавших прежде времени пехотинцев. Едва познавшие сладостный миг победы, уже узревшие себя с лаврами на плечах, но сломленные решительным напором русских и бегущие, преследуемые лихими неприятельскими драгунами, полки Комиана в это время представляли собой не очень героическое зрелище и таяли на глазах. И мы отсекли драгун от преследуемых, и, задав дерзкому противнику (контратакующему мастерски) хорошую трёпку, отбросили его назад, к флешам, и показали, каковы на прочность французские сабли, — нанесли россиянам урон немалый.
Битва принимала затяжной характер. Она с самого начала не стала битвой манёвра, воинского искусства, а вылилась в однообразное, на выносливость, противоборство титанов. Причиной тому могло быть невероятное упорство сторон; замечу к этому — равное упорство. Противники слишком далеко зашли: одни — наступая, домогаясь решительной победы, другие — сдавая провинцию за провинцией и теперь не видя для себя иного честного выхода, кроме как лечь костьми на последнем рубеже. Атака следовала за атакой. Мы неизменно изгоняли русских из их укреплений, а они, поднатужившись, собравшись с силами, сокрушительным ответным ударом восстанавливали себя в правах. И так всякий раз до полного изнеможения. Видя, что умением пехота наша не может одолеть россиян, ибо, как выяснилось, и те кое-что умеют, Бонапарт избрал иной путь — победить числом, во что бы то ни стало. Корпуса Даву и Нея, кавалерийский корпус Мюрата, корпус генерала Жюно — отборные войска, ведомые прославленными в битвах, наводящими ужас на врагов Франции военачальниками, поставлены были на карту. Лавина за лавиной, туча за тучей набрасывались мы на флеши. Пехота и кавалерия, французы и русские — всё перемешалось. Мы никогда так не дрались, как в этот день, — обеспамятовав, озверев, — клинком, штыком, кулаком, локтем, древком знамени... Я видел, как противники душили друг друга. Я видел, как офицер, потерявший кисти рук, зубами вцепился неприятелю в горло... Пушки лупили в упор. Картечь срывала с костей мясо. Сшибались всадники — грызлись и их кони, били в гущу воинов окровавленными копытами. Мы давно уж не ходили по земле, а переваливались через груды трупов. Нам некогда было глядеть под ноги — мы атаковали. Кровь хлюпала под копытами наших коней. Копыта, как цепы, обмолачивали кошмарную жатву. Прекрасные сыны Франции и России снопами валились под эту адскую молотилку. Подковы, подковы запечатлевались у них на лицах. Лопались, будто орехи, черепа... Раскалённые пушки не выдерживали напряжённого темпа — разрывались на батареях. Кровь пушкарей, излившись на исковерканные стволы орудий, вскипала и пузырилась. От прямых ли попаданий, по неосторожности ли артиллеристов, бывало, то тут, то там взрывались зарядные ящики, унося одновременно десятки жизней, оставляя после себя глубокие чёрные воронки. Но всякий раз клубок схватившихся насмерть людей уже через несколько секунд вкатывался в эти воронки и наполнял их доверху убитыми и ранеными — несчастными ранеными, коим горшей судьбы и не придумаешь, ранеными, страшащимися ещё больших мук — быть растаптываемыми в течение долгих часов сражения (что муки Иисуса рядом с их муками?), несчастными, призывающими смерть как избавление, обезумевшими от страха и боли, убивающими себя ударом кинжала в сердце или взывающими к друзьям своим: «Добей!.. Добей!..».
