— Роберт?
Я дышал ровно, спокойно.
— Ты же не спишь, я знаю.
У меня вырвался тяжелый вздох.
— Меня не обманешь, — шепнула она и тихонько подошла к кровати.
Я открыл глаза. Она стояла рядом и улыбалась. Длинные светлые волосы падали на лицо.
— Это всего лишь я. — Она наклонилась ко мне. — Подвинься. — Во взгляде светилось кокетство. Сестры не должны так смотреть на старших братьев. На других парней или мужчин — сколько угодно, но не на родных братьев.
— Кровать слишком узкая, — шепотом буркнул я.
— Не жадничай, — отозвалась она.
— Нехорошо это, для нас обоих.
— А кто знает, что для нас хорошо?
Она опять наклонилась ко мне. Ее волосы упали мне на лицо, защекотали губы, нос, щеку. Но я не пошевелился. Надо было оттолкнуть ее, выставить за дверь. А я замер, приподнявшись на подушке; она молчала, я тоже ничего не говорил, только слышал свое учащенное дыхание, которое пытался унять, чтобы она не услыхала, ведь я слышал и ее учащенное дыхание, она-то не пыталась унять его, просто дышала как дышалось и ждала, чтобы я поступил так же и притянул ее к себе. Я смотрел на ее нежное лицо, на высокие скулы, на большой рот со шрамом на верхней губе.
Она села на кровать, положила руку мне на грудь.
— Я хочу научиться.
— Чему?
— Когда ты меня научишь?
Я оттолкнул ее, шепотом сказал:
— Ступай наверх.
— Нет, покажи мне.
— Нина, пожалуйста!
— Что?
Она наклонилась ко мне, близко-близко, закрыла глаза, вытянула губы для поцелуя. Но не для сестринского, а для такого, какой шестнадцатилетняя девчонка дарит мужчине, в которого влюблена. Я отчаянно прижался к стене. Она откинула одеяло, маленькая рука накрыла мое причинное место. Погладила. Это не я, и она вовсе не Нина, думал я. Она взяла мою руку, положила себе на живот. От прикосновения бархатистая кожа вздрогнула. С детской кровати донесся храп. Я убрал свою руку, но Нина вернула ее на прежнее место и крепко прижала. Юнни сел на кровати. Нина сдвинула мою руку под резинку своих трусиков. Я попробовал вырваться, но она держала крепко.
— Юнни проснулся, — прошептал я.
Полулежа я смотрел на нее и заметил в выражении лица, в уголках губ и в глазах кое-что знакомое, виденное раньше. Нина сильнее потянула мою руку, затащила глубже в трусы. Я словно открыл дверь в комнату, где находится что-то такое, чего, как я знал, мне видеть нельзя, но заглянуть все равно хочется. Вот оно, прямо передо мной. Ее шея, глаза, рот. Она обняла меня одной рукой и поцеловала в шею. На миг я едва не уступил, едва не пошел у нее на поводу. Несколько минут, а что потом?.. Нет! Я вырвался, неловко взмахнув рукой, угодил ей по лицу. Сильно. Она отлетела назад, скатилась на пол и сжалась в комок. Я соскочил с кровати, присел рядом на корточки. Она смотрела на меня. Секунду казалось, будто она получила то, чего хотела и долго ждала. Потом отпихнула меня, бросилась к двери, распахнула ее и выбежала вон.
Юнни во весь рост встал на своей кровати.
— Ну-ну, успокойся, — сказал я.
Он горностаем шмыгнул к двери.
Стоя в желтом свете дворового фонаря, я смотрел на медные трубки, отходившие от стены над дверью. Из одной сочилась вода. Над головой слышались шаги и голоса: Нина разговаривала с мамашей, мамаша — с Бентой Колдинг, Бента Колдинг — с Ларсом Колдингом, а Стефан, наверно, был у себя в комнате, в дальнем конце коридора, тоже прислушивался к шуму и не иначе как думал, что вся эта суматоха из-за него. Я подошел к окну, открыл створки. Весенняя ночь. Ясное исчерна-синее небо уже наливалось бирюзой. Мне вспомнились летние ночи, все те ночи, когда я тихонько шагал из Мелхуса домой, вечно один, без подружки, которая сочла бы романтичным прогуляться в мягком ночном мраке вместе с взрослым и тоже романтичным парнем. Я никогда не водил их на Мелё, ни единого разу.
Приехал за нами старший сын Ролфа Вассхёуга, перевез на лодке через Квенну и высадил на берег пониже фабрики вешалок. Мы прошли на площадь перед фабрикой и стали ждать, когда нас отправят дальше. Мать, Юнни и Нина присоединились к кучке хёугерских обитателей. Мать искоса поглядывала на меня. Синяк у Нины был здоровенный. Губа распухла и треснула. Я хотел попросить прощения, но мамаша поднимала крик, едва я пытался к ней подойти. Два дня назад сама выпихнула дочь из дому, на ночь глядя послала в город, а теперь, вишь, негодует, что я, мол, совсем ума решился и озверел. Именно так она и твердила: ума решился и озверел. Ее не интересовало, что Нина делала у нас в комнате. Всем своим видом — ямочкой на подбородке, прямой спиной, скрещенными на груди руками — она старалась сказать: я знала, давно этого ждала, и вот пожалуйста… Чему быть, того не миновать.
