Основываясь на такой Вашей резолюции и зная, что с моей стороны не было никаких поводов к дурным замечаниям, я — с наступлением последней трети года — решаюсь возобновить перед Вашим Сиятельством мое прежнее ходатайство, тем более, что официальное течение бумаг делает невозможным мое фактическое освобождение ранее октября.
Отставной поручик гвардейской артиллерии Флорентий Павленков. Ялуторовск (Тоб. губ.) 22 августа 1880 года».
Официальное «прошение» было передано по установленным каналам — через местного губернатора, а другое, более пространное, неофициальное, Флорентий Федорович решает передать друзьям в Петербург, чтобы они нашли возможность доставить письмо лично министру внутренних дел графу М. Т. Лорис-Меликову.
В этом документе содержатся сведения об истинных причинах, которые послужили основанием ареста Павленкова, содержания его в тюрьмах и ссылки в Западную Сибирь. Он разбивает все возведенные против него обвинения и требует прекратить неоправданные гонения, которым подвергается.
«Ваше Сиятельство! — пишет Флорентий Федорович. — Будущий историк III отделения, честь упразднения которого принадлежит Вам, должен будет сказать, что последней его жертвой был петербургский издатель, некто Ф. Павленков, которого — при появлении на государственной арене графа Лорис-Меликова — сослали в Сибирь не только без суда и следствия, но даже без всякого объяснения причин и без каких-либо то ни было допросов. Причины эти так тщательно скрывались, что об них не только не знал пострадавший, но даже те высокопоставленные лица, которые принимали в нем участие и желали узнать истину.
Но это будет сказано не так скоро, а пока положение мое в высшей степени прискорбно, почти невыносимо: будучи выслан без объяснения причин, я лишен всякой возможности привести в свою защиту какие-либо оправдания. Что отвергать, против чего представлять возражения и доказательства — я не могу даже и придумать. Те туманные сообщения, которые до меня дошли в последнее время частным путем, окончательно сбивают меня с толка. Так, например, один мой близкий знакомый говорит, что будто бы моя фамилия найдена в списках тайной типографии, открытой в Саперном переулке. Хотя это вполне немыслимая вещь, но попробую допустить на минуту существование факта, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.
Прежде всего, необходимо знать, какого рода этот список. Если это список лиц, которым предполагалось послать “Народную волю”, то занесение в него чьей-либо фамилии не может иметь решительно никакого значения, потому что было время, когда этот листок рассылался весьма щедро, и я зимой прошлого года действительно получил в конверте два номера (2-й и 3-й) “Земли и Воли”, о чем знал бывший шеф жандармов генерал-адъютант Дрентельн. Наконец, в этом году, как известно из газет, “Народная воля” была доставлена неизвестным лицом даже Вашему Сиятельству, когда Вы занимали пост главного начальника Верховной распорядительной комиссии.
Если в упомянутый мною список занесены, по мнению сыскных агентов Зурова, люди сочувствовавшие и содействовавшие типографии, то, оставляя пока в стороне всю невероятность существования таких ревизских сказок по их бесцельности, мы невольно наталкиваемся на вопрос — не существует ли в упраздненном теперь III отделении списка лиц, когда-либо привлекавшихся к так называемым политическим делам, и не стоит ли там фамилия Павленкова в нескольких экземплярах? Находясь в Тюмени, я хотя случайно, но совершенно доподлинно узнал, что перед III отделением в разное время фигурировали еще два каких-то “политических” Павленкова. Почему же, если в списках типографии оказалась эта фамилия, то она должна быть поставлена на счет Флорентия Павленкова? Потому что он издатель? Странное основание! Но как же можно не только прямо, а хотя бы косвенно содействовать тайной типографии, не имея ни одного знакомого между людьми, прикосновенными к ней? А ведь я — даю Вам честное слово — знал об этих людях столько же, сколько Вы знали о том, что Вам будет почти открыто доставлена “Народная воля”. Прибавляю, что я сам был свидетелем того, как III отделение иногда спутывает фамилии. Вместе со мной в Вышневолоцкой политической тюрьме сидел беллетрист Петр Волохов, назначенный административным порядком к высылке в Восточную Сибирь. Он тоже не знал, за что его постигла такая строгая кара, потому что ссылался без объяснения причин. Но когда в тюрьму приехал, по Вашему поручению, князь Имеретинский, со множеством различных справок, и стал делать ему вопросы, то мало-помалу выяснилось, что это совсем не тот Волохов, какой должен быть сослан, а лишь его однофамилец, что его не только иначе зовут, но он даже не был в Петербурге в то время, когда, по сведениям III отделения, имевшимся в портфеле князя, его будто бы обыскивали, нашли у него склад запрещенных изданий, арестовали, после чего он бежал, был снова пойман и пр. и пр. Тем не менее, Волохов через три недели после открывшегося недоразумения был все-таки отправлен общим порядком в Сибирь и только на дороге, в Перми, остановлен. То же, вероятно, было бы и со мной, если бы князь Имеретинский мог объяснить, за что именно я ссылался. Но он прямо сказал, что-де “относительно Вас у меня нет никаких сведений”. Вследствие долговременной практики я научился понимать (в смысле прискорбного факта) возможность ссылок без суда и следствия, но ссылка в Сибирь без объяснения причин — для меня, признаюсь, совершенно непонятна. Возвращаюсь снова к пресловутому “списку”. Я сказал, что считаю список лиц, содействовавших типографии, решительно немыслимой вещью — нет цели для такой курьезной регистрации. В самом деле, если тайные типографии могли так долго держаться, то только потому, что в них принимало участие весьма ограниченное число лиц. Составлять им список для самих себя — значило бы то же самое, что заносить в памятную книжку имена своих братьев и сестер. Вероятно ли, чтобы монах вел списки своих возлюбленных, когда этого не делают даже миряне? Вот почему я совершенно не верю дошедшему до меня недавно сообщению. В фиктивности его меня убеждает еще и то, что если бы даже и оказался такой список (он мог быть только нарочно составлен ради какой-нибудь отместки или подделан чересчур усердными низшими сыскными агентами), то мою фамилию приписали к нему впоследствии, иначе я был бы арестован месяцем раньше действительного; ведь типография в Саперном переулке была открыта, кажется, в начале февраля, если не ранее, а меня взяли в начале марта, именно 8 числа.
