Обращаясь к Вашему превосходительству с покорнейшей просьбой об устранении препятствий к выпуску в свет изданной мною книжки, считаю необходимым объяснить при этом, что задержка ее не может быть законно обоснована ни на формальных причинах, ни на соображениях, вытекающих из содержания биографии…»
Используя свое глубокое знание действующего цензурного устава, буквально до мельчайших тонкостей и нюансов, опираясь на логику мысли, Павленков разбивает в пух и прах все те придирки, которые выдвинуты московскими цензорами, чтобы задним числом дезавуировать данное ранее ими самими разрешение на выпуск книги. Обвинительные пункты представляют собой, указывает Павленков, одно сплошное недоразумение, объясняемое неточным толкованием цензурного устава. Прежде всего, по цензурному уставу не требуется никакого особого разрешения для печатания обложки, так как она представляет собой лишь второй оттиск заглавного листа рукописи с тою разницей, что первый из них делается на белой бумаге, а второй — на цветной. «Перемена же во цвете бумаги не требует цензурного разрешения», — не без сарказма замечает он.
Абсурдность обвинения в том, будто издатель умышленно скрывал правду о своем издательстве, обнаруживается уже тем обстоятельством, что рукопись была приобретена им лишь после разрешения ее цензурой. Павленков считает далее важным указать на то, что закон в данном случае (как раз наоборот) во избежание пристрастия запрещает цензурному ведомству требовать выставления на рукописи имени издателя, ясно этим говоря, что книги должны рассматриваться цензурой, соображаясь только с тем, что в них написано, и без всякой зависимости от того, кто их издает. Таким образом, выставление фирмы типографии и издателя не требует цензурного разрешения на основании 47-й статьи цензурного устава.
Поскольку Московский цензурный комитет не дал никакого ответа на эти и другие доводы в пользу снятия запрета с уже готовой книги, Флорентий Федорович 6 августа подает повторное заявление, приложив к нему две гербовые марки стоимостью по 80 копеек. Он решает усилить натиск. Очевидно, на такую меру его вдохновило то, что в эти дни удалось одержать целый ряд существенных побед в сражении с цензурным воинством. Именно в этот день, 6 августа, Павленков пишет Р. И. Сементковскому: «Август месяц был для меня месяцем удач в жизненном отношении. Я успел провести “в свет” три издания: 1) “Под маской благочестия” (преступления и оргии пап), которое вылуплялось из яйца целых 7 лет. Печатание его 2 раза прекращалось; 2) 3-е издание Беллами с прибавлением очерка Ранис “Deus cont aus”, последнее из которых почему-то попало у нас в список запрещенных книг и 3) Биография Р. Оуэна, лежавшая под спудом возможного запрещения с июня прошлого года. Теперь еду в Москву хлопотать о Кромвеле, который задержан тамошней цензурой… Вернусь из Москвы дней через 6–7, то есть к 12 числу».
В Москве у Павленкова состоялась устная беседа с председателем местного цензурного комитета, ибо 12 августа он обращается еще с одним заявлением, требуя письменного ответа. «Еще раз прошу убедительно московский цензурный комитет указать мне определенно и притом письменно, что именно он находит “предосудительным” в изданной мной биографии Кромвеля… Вчера мне говорил в комитете г. председатель, что, выставив на обложке биографии — “Жизнь замечательных людей”, я этим подчеркнул значение Кромвеля, и что это-то комитет находит “предосудительным”. На это я могу заметить, что всякий деятель, биография которого издается, должен быть более или менее человеком замечательным, иначе не было бы смысла писать его биографию. Поэтому мой общий заголовок есть скорее точка над i, чем “подчеркивание”, да еще предосудительного характера. Подведение чего-либо под общие рамки (“Жизнь замечательных людей” — общее заглавие издаваемой мною биографической библиотеки) отнюдь не может считаться подчеркиванием, а как раз наоборот — нивелированием. Ставить Кромвеля в одном ряду с Кантемиром, Перовым, Андерсеном, Шуманом, Карамзиным и тому подобными совсем не значит оказывать большой почет». Относительно выставленной на книге цены — 25 коп. — Павленков, ссылаясь на цензурный устав, обращает внимание на то, что комитетам не дано права цензуровать цены книги и добавляет: «Такое право отдавало бы в руки цензуры всю книжную торговлю и могло бы повести к страшным злоупотреблениям».
