Из «Записок» Федора Николаевича Голицына:
Императрица не всегда обходилась с ним как бы должно было, и он никак в делах не соучаствовал. Она вела его не так, как наследника; ему было только приказано ходить к ней дважды в неделю по утрам, чтобы слушать депеши, полученные от наших, при иностранных дворах находящихся, министров. Впрочем, он не бывал ни в Совете, ни в Сенате. Почетный чин генерал-адмирала был дан ему единственно для наружности, управление же морских сил до него не принадлежало… Прискорбно было всем видеть сие неискреннее обхождение и ни малейшей горячности и любви между сими двумя августейшими особами. Великий же князь к родительнице своей всегда был почтителен и послушен. Когда об этом размышляешь, не можешь довольно надивиться, разве только подвести ту одну причину, что восшествие императрицы, переворотом соделанное, оставило в сердце ее некоторое беспокойство и ненадежность на постоянную к себе преданность вельмож и народа.
Из переписки Иосифа II Австрийского:
Великий князь сообщил мне кое-что о неловкости своего положения… Это свидетельствует о некотором доверии; трудно, однако, угодить обеим сторонам. Великий князь одарен многими качествами, которые дают ему полное право на уважение; не легко, однако, быть вторым лицом при такой государыне.
Из переписки великого князя Павла Петровича:
Все мое влияние [при дворе Екатерины II], которым я могу похвалиться, состоит в том, что мне стоит только упомянуть о ком-нибудь или о чем-нибудь, чтобы повредить им.
Из «Записок» Августа Коцебу:
Известно, что Екатерина II не любила своего сына и, при всем ее величии во многих отношениях, была не в состоянии скрыть этого пятна. При ней великий князь, наследник престола, вовсе не имел значения. Он видел себя поставленным ниже господствовавших фаворитов, которые часто давали ему чувствовать свое дерзкое высокомерие. Достаточно было быть его любимцем, чтобы испытывать при дворе холодное и невнимательное обращение. Он это знал и глубоко чувствовал. […]
Великий князь являлся при дворе только на куртагах; на малые собрания в Эрмитаже его не приглашали: мать удаляла сына, когда хотела предаваться непринужденной веселости. Он не имел голоса в воспитании своих детей… Придворные фавориты оскорбляли его в его родительских правах, так как им приписывал он, и часто не без основания, то, что делала его мать. Можно ли порицать его за это душевное настроение?
Из дипломатического донесения Сабатье де Кабра от 20 апреля 1779 г.:
Императрица, которая жертвует для приличия всем остальным, не соблюдает никакого в отношении к сыну. Для него у нее всегда вид и тон государыни, и она часто прибавляет к этому сухость и обидное невнимание, которые возмущают молодого великого князя. Она никогда не относилась к нему как мать; перед нею он всегда почтительный и покорный подданный. Заметно, что эта манера, неприличная и жестокая, происходит исключительно от ее сердца, а не от того, чтобы она желала дать ему строгое воспитание. Она оказывает сыну только те внешние знаки внимания, которые вынуждаются необходимостию.
Из воспоминаний Фридриха Цезаря Лагарпа, наставника великого князя Александра Павловича:
С конца 1793 года шла речь о лишении престолонаследия великого князя Павла Петровича… Главная трудность состояла в том, чтобы приготовить к катастрофе великого князя Александра. Я один мог иметь на него желаемое влияние, и потому необходимо было или заручиться мною, или удалить меня. Екатерина, зная доверие и любовь ко мне своего внука, желала меня испытать. Она неожиданно потребовала меня к себе 18-го октября 1793 года… разговор мой с императрицею продолжался два часа; говорили о разных разностях и от времени до времени, как бы мимоходом, государыня касалась будущности России и не упустила ничего, чтобы дать мне понять, не высказывая прямо, настоящую цель свидания. Догадавшись, в чем дело, я употребил все усилия, чтобы воспрепятствовать государыне открыть мне задуманный план и вместе с тем отклонить от нее всякие подозрения, что я проник в ее тайну. К счастью, мне удалось и то и другое. Но два часа, проведенные в этой нравственной пытке, принадлежат к числу самых тяжелых в моей жизни, и воспоминание о них отравляло все остальное пребывание мое в России.
